На край света - Кедров Владимир Николаевич (читать книги без TXT) 📗

Новоселов сел на лавку, задумался. Все молча ждали его слова. Лишь слышалось дыхание десятков людей.

— Доброе дело, Федя. От него может быть прибыль государю, — сказал Новоселов и обернулся к Дежневу.

— Самому-то тебе, Семен, охота ли идти?

Дежнев усмехнулся.

— Как же не охота, Петр Иваныч?

— Что ж, отпустить тебя, Семен, можно.

Новоселов оперся обеими руками о стол, наклонился вперед и, глядя в упор на Дежнева, продолжал:

— Но отпущу я тебя лишь из государевой прибыли. Должен ты объявить прибыль с новой реки. А сколько объявишь? Обожди, — остановил он Дежнева, заметив, что тот хочет ответить, — подыматься ты будешь своим подъемом, — длинный костлявый палец Новоселова указывал на Дежнева. — За все это дело один ты будешь ответ держать. А коль не соберешь тех соболей, что объявишь в своей челобитной, коли вернешься ни с чем, все объявленное будет с тебя взыскано.

Новоселов откинулся на скамье к стене, складки на его лбу распустились, и он, говоривший до этого сурово, вдруг приветливо глянул на Дежнева.

Дежнев стоял, опираясь на саблю, и думал.

— Объявляю прибыль в пять сороков десять соболей [13], — ответил он Новоселову.

Все переглянулись: двести десять соболей стоили дорого. Однако Новоселов спокойно одобрил:

— Меньшего и не жду. Государю Михайлу Федоровичу казна очень надобна. Много врагов у Руси: тут поляки, тут шведы, там турки. Чтоб Русь защитить, нужно большое войско. А на войско нужны деньги. Глядишь, и твои соболишки, Семен, пушку, а то и не одну, отольют, — добавил он улыбаясь. — Пиши челобитную. Я на тебя надеюсь.

— Но всяк знай, кто пойдет, — продолжал он, подняв палец, — служилый человек Дежнев пойдет блюсти государев интерес. Он за вас ответ даст. А вы — слушать его беспрекословно! Он — ваш приказный и передовщик [14]. Слово его — закон.

— Знаем, Петр Иваныч! Так и будет! — загудели охотники.

Писарь Михайла Савин пристроился у стола. Он разгладил серый шершавый лист бумаги, обмокнул гусиное перо в пузырек с чернилами и, уперев язык в щеку и склонив голову набок, начал выписывать, буква за буквой, слова, медленно роняемые Новоселовым. В письме он был мастером непревзойденным. Даже Михайла Захаров, на что уж мастак соликамский, а и он не мог тягаться с Савиным в искусстве лихих росчерков. У Савина заглавная буква — высотою в четыре строчки. Жирная буква «С» была вчетверо больше прочих буковок и охватывала какую-нибудь букву «т», словно змеиная пасть, проглатывавшая муху.

Все стояли вокруг, боясь кашлянуть. Для многих грамота была тайной за семью печатями. Потея, слушали слова Новоселова, падавшие тяжелыми каменьями; зрили превращение этих слов в затейливые завитушки и черточки, возникавшие на бумаге.

«Государю, царю и великому князю Михайлу Федоровичу всея Руси бьет челом холоп его, Ленского острога служилой человек Семейко Иванов Дежнев», — так начиналась челобитная.

Новоселов принял бумагу, и народ стал выходить из избы.

Дежнев приглядывался к своему молодому другу Попову. Такого светлого, торжественно-радостного выражения лица он никогда еще у него не видел. Попов смотрел на окружавших его людей, но, поглощенный мыслями, вряд ли узнавал их.

Думал ли он о новых, неведомых землицах, что ему придется увидеть? Мог ли он представить себе хоть часть тех удивительных приключений, в которые вовлекала его эта затея?

Как бы там ни было, одно можно сказать: не о своем хозяине Усове и не об его интересах думал Попов. Он почти забыл о далеком хозяине.

Гудевшая, словно улей, толпа заставила Попова очнуться. Он приказал покрученикам выкатить на косогор бочонок вина. Застучали кружки. Прокричали здравицу государю. Потом пили здравицу Дежневу, Попову, Новоселову. Горячее стали разговоры. Грянули удалую казачью песню.

Настала полночь. Красноватое сплюснутое солнце коснулось северного горизонта. Подернутый дымкой горизонт стал ярко-желтым. Над солнцем висела узкая гряда облаков. Ее края пылали красным пламенем.

Желтые и красные блики местами сверкали по тундре: то солнце играло на зеркале вод, скрывавших страшные бадараны — ямы, наполненные жидкой грязью.

Тусклым золотом блестела зелень тощих лиственниц, стоявших здесь и там на берегу. Обычно серые стены и башни острога стали багровыми. У острога пылали костры. Около них, освещаемый пламенем и лучами солнца, двигался шумный люд.

Долго еще гуляли промышленные и торговые люди вместе с казаками, празднуя заговор [15]товарищества и начало большого дела.

3. Студеное море

Прошел год. Отшумели зимние метели. Наступил июньский день, когда четыре коча Семена Дежнева вышли из Колымы в Студеное море.

Дул крутой попутник [16]. Третьи сутки, ныряя в волнах, кочи бежали на восток. Справа, примерно за версту, чернел матерой берег [17]. Низкий у моря, он постепенно поднимался, а там, вдали, одетый туманами, вдоль берега тянулся горный хребет — «камень», как его называли землепроходцы.

Наступила третья ночь, летняя белая полярная ночь — без звезд, без луны, полночь, в которую красноватое солнце висело над северным горизонтом.

Стоя на «помосте», служившем крышей казенке или каюте кормщика, Дежнев устало оглядывал дорожки оранжевых облаков, тянувшиеся по небу. Волны матово поблескивали, отражая ослабленные и холодные лучи солнца.

Позади Дежнева, держа рычаг руля, стоял сосредоточенный Михайла Захаров. Он был на правеже [18] и при кормщике боялся сделать малейший промах.

Подозвав полукормщика [19] Сухана Прокопьева, Дежнев наказал ему вести судно и по скрипевшим ступеням спустился на плотик — среднюю часть палубы. Через низкую дверь кормщик вошел в свою каюту — казенку.

Слабый свет, проникавший в казенку через два кормовых оконца, освещал стол и постель. Полом казенки служили елани, положенные на днище коча.

Как ни тесна казенка, но она была все же много выше средней и носовой заборниц (отсеков) коча. В средней, грузовой, заборнице можно было передвигаться лишь на четвереньках. В носовой же заборнице — «поварне», где помещались остальные мореходы, можно было стоять лишь согнувшись.

Дежнев опустился на постель, не раздеваясь. Здесь, в казенке, все скрипело и стонало. Волны глухо били в днище коча. От каждого удара судно содрогалось, и казенка гудела, как барабан.

Над головой Дежнева слышались шаги и голоса Захарова и Прокопьева.

Из-за двери с плотика доносились скрип мачты, гудение паруса, шум волн.

Но едва Дежнев прилег, он уж перестал слышать шум. Сон мгновенно охватил усталого кормщика. Непрестанные тревоги не оставляли Дежнева и во сне. Он что-то бормотал, ворочался, вдруг выкрикнул: «Держи правее!»

Но вот сонное лицо Дежнева смягчилось. По нему пробежала улыбка. Не женка ли его, якутка Абакаяда, навестила Дежнева во сне? Не в ее ли черных глазах Дежнев увидел упрек себе, шесть лет назад оставившему ее одну бороться с нуждой в Якутском остроге? Не сынишка ли Любим протягивал к Дежневу голые ручонки?

— Семен! Кормщик!

Дежнев открыл глаза. Перед ним то появлялось, то исчезало освещаемое фонарем рябое лицо Сухана Прокопьева. Прокопьев тряс его за плечо.

— Сиверко задул! [20] Несет к берегу! — прокричал Прокопьев, но его голос в гуле и треске был еле слышен.

Дежнев выскочил наверх. Солнце скрылось. Серые клочья облаков низко неслись над морем. Прокопьев уже убрал парус. Мореходцы налегали на весла, выгребая против ветра. За кормой, не более как в полверсте, чернел берег, вздымалась белая пена.