Священник в 1839 году - Верн Жюль Габриэль (книги без регистрации полные версии TXT) 📗

— И опять вы совершенно правы. Благодаря вам я по-новому ощутил самого себя и свое призвание. Пока бьется сердце, пока течет в моих жилах кровь, я буду поставлять вам новых и новых учеников.

— Благодарю. Нет слов, чтобы выразить нашу признательность. Да и что такое слова?.. Надеюсь, молитвы, которые мы возносим Господу за вас, будут услышаны.

На этом директор и месье Дорбей расстались.

Уладив дела с управляющим, Дорбей вернулся и нашел своего протеже [114] на том же месте, где его и оставил. Вид у Пьера был озадаченный. Все здесь его удивляло, все было непривычно.

— Итак, друг мой, вы, кажется, не слишком довольны. Понимаю: жизнь здесь трудна. Но вы привыкнете, очутившись среди юношей, которые отнесутся к вам как к брату, под началом учителей, их чуткой отеческой заботой. У вас отличная рекомендация, так что можете рассчитывать на особое, привилегированное отношение. Вы сможете найти свое счастье. Почему же вы не отвечаете?

— Простите, месье. Я несколько растерян.

— Я вас оставлю, дитя мое. Подумайте, осмотритесь. Возьмите себя в руки.

С этими словами месье Дорбей покинул Пьера.

Было решено, что семнадцатилетнему переростку ни к чему проходить программу первых классов, Пьера сразу же приняли в четвертый. Не прошло и нескольких дней, как пелена спала с глаз. Однокашники не относились к нему по-братски (если их можно было назвать братьями, то скорее подобными Каину [115]), преподаватели не стали родными, а директор, вопреки заверениям Дорбея, никак не выделял новичка среди прочих.

Пьер переступил порог семинарии абсолютным невеждой, но достаточно было искры, чтобы возжечь в его душе пламень; разум его проснулся. Он пристрастился к наукам, работая как зверь. Но, с детства озлобленный, разочарованный, угрюмый, одинокий, хмурый и упрямый, юноша понятия не имел, что делать с открывшимися ему знаниями, какую цель избрать, с чего начать.

Натуры вроде него посвящают себя чему-то одному в жизни, идут прямо, никуда не сворачивая, не отклоняясь от раз и навсегда избранного пути. Правильно ли он поступил, придя в семинарию? Его ли призвание быть священником? Или скажем иначе: отправив его в семинарию, решив сделать из него священника, верно ли поступили? Отдавали ли себе отчет в том, на что обрекали его?

Во всяком случае, Пьер продолжал начатый путь так, как все юноши, избравшие служение Богу. Нам скажут, что их никто не принуждает, что они вольны в выборе. Конечно, комиссар полиции и два жандарма не препровождают их в семинарию насильно; никто не приставляет к виску пистолет. Свобода! «Хотите ли вы поступить в семинарию? — спрашивают у них таким гоном, что без лишних объяснений понятно: откажись, и твой благодетель умывает руки. Тут уж естественное чувство самосохранения диктует следовать туда, куда укажут. Впереди — образование, гарантированная работа, сносное пропитание; в прошлом — невзгоды, болезни, голод. Юноша „свободно“, „без давления с чьей-либо стороны“ выбирает то, что предложено. Но разве так воспитывают достойных священников?

Прибавьте к этому еще и мнение родителей, вынужденных в один прекрасный день ломать голову, отыскивая лучшую долю для любимого чада. Карьера духовного лица в их глазах — прежде всего возможность прокормить и выучить сына. В семинарию его примут бесплатно. А пройдет немного лет, и родные смогут с гордостью говорить соседям и знакомым: «Наш сынок — священник! Наш брат — кюре».

Вот как получаются священники, во всяком случае — в Бретани. [116] Читатель может легко убедиться: никто не принуждает бедных юношей выбирать сутану. Никто, кроме быть может, голода. Но ведь недаром сказано: голод — плохой советчик.

Директор говорил правду. В семинарии действительно было две категории учащихся: богатые и бедные. Недоросли из зажиточных семей безнаказанно издевались и зло подтрунивали над бедняками, выходцами главным образом из сельских районов. Встречая их в дортуарах, в столовой, в церкви, в классах или на прогулке, маменькины сынки принимались дразнить деревенских и между собой называли их не иначе, как обидным прозвищем «жвачка».

Очень скоро и Пьер узнал, что такое неравенство. Жалкий на вид, без гроша за душой, он вынужден был ежедневно терпеть издевательства. Особенно смешило однокашников то, что ему доставался в завтрак лишь сухой хлеб, тогда как сами они густо намазывали варенье, конфитюр или масло, присланные из дома. Пьер все сносил, не подавая виду, но в глубине души страдал ужасно.

Больше всего, надо полагать, беднягу страшили переменки. Он держался в стороне, не решаясь принять участие в общих играх. И все равно до слуха долетали злые шуточки и смех.

Жаловаться было некому. Надзиратели только и делали, что надзирали, а проще говоря — фискалили [117] на своих подопечных. Спасала лишь работа. Окунувшись с головой в чтение, Пьер забывал о невзгодах. Он начал замечать, что явно делает успехи. И это утешало.

Так и прошли четыре года в семинарии: много печали и кое-какие успехи.

Однако издевательства и насмешки не прошли даром. Они оставили рубцы на сердце. Пьер находил, что положение его хуже некуда: никем не любим и всеми осмеян. Его не любили не только богатые, но и свой брат пансионер. Не любили за то, что был умнее, смышленее, лучше учился. Угнетало и сознание своей неполноценности. Ведь какие бы успехи ни делал он в семинарии, какие бы способности ни обнаружил, ему никогда не добиться того положения, какое обеспечено этим олухам, этим «денежным мешкам» просто потому, что они «денежные мешки». Даже преподаватели предпочитали не связываться с ними, не спрашивать строго, ибо знали: пройдет немного времени, и вчерашние ученики окажутся влиятельными и полезными.

Пьеру представлялось, что он самый униженный, самый никчемный. И некому помочь, некому поддержать.

Месье Дорбей забыл о своем протеже, едва устроили его в семинарию, передоверив заботу о нем Церкви и ее служителям. Единственное, что он соблюдал неукоснительно, — это посылал регулярно плату за обучение и содержание Пьера. Дорбей продолжал свои путешествия, продолжал выискивать несчастных, нуждавшихся в помощи, и отправлять их детей учиться в семинарию. Хлопоча о новых семинаристах, он не помнил о других.

Как нужны юному существу нежность и дружеское участие, когда душа еще не окрепла! Лишь два человека могли дать ему любовь и тепло — отец и сестра. Но именно их-то появления Пьер боялся пуще всего. Над ним станут издеваться еще сильнее. Пищи для шуток хватит недели на две, если его бедные родственники появятся в родительский день среди расфуфыренной толпы папенек и маменек. Стоит отцу открыть рот… А манеры сестры!..

Окончив семинарию, Пьер решил все обдумать хорошенько. Стоит ли продолжать? Или, может, вернуться в деревню? Однако зачем надо было столько лет упорно учиться, неужели чтобы потом всю жизнь пасти скот?

Ах, зачем этот Дорбей привез его сюда? К чему все это? Дело кончилось тем, что Пьер стал винить во всех несчастьях именно Дорбея, считая его своим злым гением.

«Почему было не оставить меня в семье? По крайней мере, ни забот, ни хлопот. Был я одинок и невежествен, ну и пусть. Правда, я умирал с голоду. Что бы со мной стало, не забери он меня с собой? Где бы я был сейчас, неуч… Я не богат. Но разве знания не есть богатство? Месье Дорбей правильно поступил. Его послало Провидение.

Семинария… Четыре года, целых четыре года! Боже, как я прожил их? Сколько страданий, горечи. Способен ли один человек выдержать все это? Осознавать, что я умен, что знаю больше остальных, и оставаться при этом никем, дожидаться их милости. О, это выше моих сил! Отец, сестра, вы заставляли меня краснеть. Я видел смеющиеся рожи и представлял, какое будущее они готовят мне. Меня презирали. А известно ли им, что презрение творит с душой человеческой? Оно точит, точно ржавчина, сжирает ее. О, месье Дорбей, скольких слез стоило мне ваше благодеяние!