Дочь маркиза - Дюма Александр (версия книг .txt) 📗

«Принимая во внимание, что автор „Филинта“ посажен в тюрьму Люксембургского дворца, не увидев наступления четвертого месяца своего календаря, я хочу, пока у меня еще есть чернила и бумага и ноги мои стоят на подставке для дров, спасти свою репутацию; я хочу опубликовать мое политическое кредо, с которым я жил и умру либо от пушечного ядра, либо от стилета, либо смертью философов, как говорит кум Матье».

За этим номером, уже очень резким, последовал номер еще более резкий.

Я видела, что Камилл губит себя, и, помня о том, что он один из двух друзей, на попечение которых ты меня оставил и которые заботились обо мне в Париже, я побежала на улицу Старой Комедии, куда я приходила к Люсиль в те времена, когда Камилл и Дантон были всемогущи, и куда теперь приходили их перепуганные друзья, чтобы просить Камилла остановиться, пока не поздно.

У Камилла я встретила очень патриотически настроенного офицера по имени Брюн, явно не робкого десятка. Во время обеда он советовал Камиллу быть осторожным. Но Камилл вышел из себя и заявил, что считает трусостью отступить хоть на шаг.

Ему принесли гранки; он спокойно правил их, в одном месте вставил:

«Случилось чудо! Нынче ночью один человек умер в своей постели!»

Потом, видя, что Брюн пожал плечами, сказал по-латыни:

— Edamus et bibamus 4.

Он надеялся, что Люсиль его не услышит, и, думая, что я не понимаю, добавил:

— Cras enim moriemur 5.

Я пошла к Люсиль и рассказала ей все, что услышала. Люсиль готовила шоколад.

— Оставьте его, оставьте его, пусть он выполнит свой долг и спасет Францию; те, кто думает по-другому, не получат моего шоколада.

Поскольку могила для Дантона была уже вырыта, оставалось только арестовать его.

Камилл переполнил чашу, потребовав в своей газете со— здания Комитета общественного милосердия.

Двадцать восьмого марта Дантон объявил нам, что ужинает с Робеспьером; общие друзья сделали последнюю попытку примирить их.

Я решила остаться ночевать в Севре, чтобы узнать, как пройдет эта встреча, для которой ужин был не более чем предлогом.

Он состоялся в Шарантоне, у Паниса.

Дантон вернулся около часу пополуночи.

— Ну что? — вскричали мы, как только он переступил порог.

— Ничего, — сказал он, — этот человек совершенно бесстрастен, это не человек, а призрак. Непонятно, как к нему подступиться, в нем нет ничего человеческого, по-моему, мы стали еще большими врагами, чем были.

— Но в конце концов, — спросила г-жа Дантон, — что же все-таки произошло? Расскажи подробно.

— Зачем? Я и сам не знаю, что произошло; разве можно что-нибудь понять из бесцветных невразумительных слов Робеспьера? Сплошные препирательства; он упрекал меня за сентябрьскую резню, как будто он не знает, что ее устроил не я, а Марат. Я упрекал его за жестокое подавление мятежей в Лионе и Нанте. Короче, мы расстались злейшими врагами.

Назавтра поползли слухи о том, что произошло.

Робеспьер сказал Панису:

— Сам видишь, нельзя допускать этого человека к власти: когда он в правительстве, он разлагает его изнутри, когда он не в правительстве, он угрожает. Мы не так сильны, чтобы махнуть на Дантона рукой, мы слишком смелы, чтобы его бояться; мы хотели мира, он хочет войны: он ее получит.

Друзья Дантона съехались в Севр, умоляя его предотвратить надвигающуюся бурю, призывая его к сопротивлению:

— Монтаньяры с тобой, — обещал мясник Лежандр.

— Войска на твоей стороне, — говорил эльзасец Вестерман.

— Общественное мнение за нас, — убеждал Камилл Демулен, который, благодаря «Старому кордельеру», следил, как бьется сердце Франции.

Но Дантон лишь гордо и безразлично улыбался в ответ, говоря:

— Они не посмеют напасть на меня, я сильнее их!

На следующий день, 31 марта, в шесть часов утра он и его друзья были арестованы.

Больше всех был потрясен бедный Камилл.

Когда вошли жандармы, он как раз распечатывал письмо, которое начиналось словами:

«Твоя мать умерла!»

Тогда же он узнал, что Дантон тоже арестован.

— Хорошо, — сказал он. — Куда он, туда и я.

Он поцеловал сына — малютку Ораса, который мирно спал в колыбели, и отдался в руки жандармов.

Его препроводили в тюрьму Люксембургского дворца. В тот же час туда привезли Дантона, и они вместе вступили под тюремные своды; первым, кого они увидели, был Эро де Сешель, который в ожидании казни играл с детьми тюремщика.

Он подбежал к Дантону и Камиллу и обнял их.

Весть о том, что Дантон и Демулен арестованы, всколыхнула весь Париж. Камилл Демулен был не в себе; он бился головой об стену, плакал, звал

Люсиль.

— К чему эти слезы? — увещевал его Дантон. — Нас ждет эшафот, пойдем же на смерть с улыбкой.

Из соседней камеры послышался слабый голос.

Там находился Фабр д'Эглантин.

— Кто ты, бедняга, в отчаянии рвущий на себе волосы? — спросил он.

— Я Камилл Демулен, — ответил заключенный.

— Значит, победила контрреволюция? — вскричал Фабр. Нагибая голову при входе в Люксембургскую тюрьму — это приходилось делать дважды только тем, кто шел на смерть, — Дантон прошептал:

— И в такое время я приказал учредить Революционный трибунал. Да простят меня за это Бог и люди.

Второго апреля в одиннадцать часов утра обвиняемые предстали перед судом.

Госпожа Дантон была в тягости, и недомогание помешало ей присутствовать на заседании; вместе с дантонистами судили двух или трех человек, замешанных в грязные денежные махинации; все это было сделано для того, чтобы публика подумала, будто Дантон, Камилл Демулен и Эро де Сешель — сообщники этих негодяев.

Увидев Дантона рядом с мошенниками Делонэ и д'Эспаньяком, секретарь трибунала не сдержался, отбросил свое перо, подошел и обнял Дантона.

— Ваш возраст, ваше имя и адрес? — спросили у него.

— Я Дантон, — ответил он, — мне тридцать пять лет; адресом моим завтра станет небытие; имя мое останется в Пантеоне истории.

Тот же самый вопрос был задан Камиллу Демулену.

— Я Камилл Демулен, — сказал он, — мне тридцать три года; это возраст санкюлота Иисуса Христа.

Из тюрьмы Камилл написал жене два письма; она получила их.

Обезумевшая от скорби, она бродила вокруг Люксембургского дворца. Камилл, прижавшись к решетке, пытался разглядеть ее, все его мысли были лишь о ней и о смерти.

Она обратилась к Робеспьеру; она написала ему, напоминая, что Камилл был его другом, что Робеспьер был свидетелем у них на свадьбе.

Робеспьер не ответил.

Она пришла к г-же Дантон, чтобы уговорить ее пойти вместе к Робеспьеру, пасть перед ним на колени и просить его помиловать их мужей.

Госпожа Дантон отказалась наотрез.

— Даже если бы я была уверена, что это спасет моего мужа, я не пошла бы на это. Когда носишь имя Дантона, лучше умереть, чем позволить унижать себя.

— В вас больше величия, чем во мне, — сказала Люсиль г-же Дантон.

Она ушла от нас в полном отчаянии.

Нет нужды говорить о том, какой им вынесли приговор.

В четыре часа явились подручные палача, они связали осужденным руки и остригли волосы.

Дантон не сопротивлялся; потом взглянул на себя в зеркало.

— Им удалось, — заметил он, — сделать меня еще более уродливым, чем обычно; по счастью, я не предстану в таком виде перед потомками.

Камилл Демулен никак не мог поверить, что Робеспьер дал согласие на его казнь. Когда он увидел, что вошли палачи, он впал в неистовство. Их приход был для него неожиданностью, он набросился на них, стал отчаянно с ними бороться.

Им пришлось повалить его и насильно связать ему руки и остричь волосы. Когда руки Камилла уже были связаны, он попросил Дантона, чтобы тот вынул у него из нагрудного кармана прядь волос Люсиль и вложил ему в руку: Камилл хотел умереть, сжимая ее в руке.

В повозке их было четырнадцать.