Владетельница ливанского замка - Бенуа Пьер (книга регистрации .TXT) 📗
Мы выезжали из города, когда вдруг внимание мое было привлечено одним именем. Мои два спутника — довольно элегантные молодые сирийцы — оживленно беседовали между со бой. Я услышал имя графини Орловой… Я насторожил уид Мгновенно угрызения мои исчезли. Что значили они рядом с тоской и мукой, все сильнее впивавшимися в меня по мере того, как говорили эти молодые сирийцы!
Я скоро понял, кто передо мной. Это были банковские чиновники. Очи свободно и откровенно говорили на своем языке, не стесняясь ни шофера, сосредоточенно ведущего машину, ни меня. Ведь так мало французских офицеров знают арабский язык.
Иногда они отрывались от главной темы беседы, за которой я взволнованно следил, и забавлялись глупыми замечаниями и шутками. Мне хотелось закричать им, чтобы они не останавливались на своих дурацких остротах, а продолжали… Мне нужно было собрать все мое самообладание, чтобы сохранить спокойный и равнодушный вид и не помешать им откровенничать.
— Да, дурной день для «Загазига», — сказал один.
— Да, ей, — здесь было произнесено имя Ательстаны, — не остается ничего больше, — сказал другой, — как попытаться все реализовать. Ее предупредили?
— Да. Патрон, как только получил это известие, около трех часов, послал к ней Негиба. Вот уже три месяца, как он ее предостерегал. Она не хотела слушать. Теперь все кончено.
— Если она все продаст, сколько же у нее останется?
— Около восьми, самое большее.
— Значит, она разорена?
— Ну, разорена! У нее еще остаются земли в Бекаа.
— Как земли в Бекаа? Да ты разве не знаешь, что она их продала уже более двух месяцев тому назад?
— Что ты говоришь?
— Да, ты был в это время в отпуске, когда от нее пришло приказание продать эти земли. Проданы они, Шукри, и все деньги она вложила в «Загазига».
— Она с ума сошла!
— Да, это несомненно.
— Но что же у нее теперь остается?
— Да немного! Заметь, она должна заплатить 16-го проценты по своему последнему займу в Banco di Roma. Бьюсь об заклад, что завтра, придя в контору, мы узнаем, что на ее вклад наложен арест.
Они говорили очень быстро, жестикулируя, пересыпая свои разговор техническими терминами, которые были мне неясны. Но смысл их беседы, — разве не был для меня достаточно ясен!
— Ну, что бы ты ни говорил, — упорствовал Шукри, — она слишком ловкая женщина, чтобы вложить все свое состояние в одно дело. Я думаю, что не только у нас есть ее вклады.
— Возможно. Но все-таки вспомни три письма, которые она написала в прошлом месяце в течение трех дней из-за уплаты этой несчастной суммы в тысячу фунтов. Она даже сама явилась… Я не мог не подумать тогда же: плохой признак.
— А ее замок?
— Неужели ты думаешь, что во всей стране найдется какой-нибудь покупатель, который согласится жить в этом замке? Он имеет цену только для нее.
— Но ты забываешь ее драгоценности.
— Ну, конечно, драгоценности-то есть.
— Ну вот видишь. Такая женщина не пропадет: всегда сумеет выкрутиться.
Оба они двусмысленно засмеялись. Только мое желание услышать больше помешало мне выбросить их из машины.
Я приказал шоферу остановиться перед домом, где у меня была комната.
Отчаяние охватило меня. Если бы от меня потребовали в эту минуту клятвы, что я никогда не был более несчастен, я не задумываясь поклялся бы, — и это не было бы ложью.
Я не мог учесть всех последствий того, что я узнал. Но тем не менее я был уверен, что они будут трагичны.
Инстинктивно я открыл ящик и вынул оттуда пакет писем с траурным ободком.
Это были письма моей матери. Я стал их перечитывать или, вернее, читать, так как в последнее время мне очень часто случалось из малодушия пропускать многие места в ее письмах; я боялся найти в них самое страшное для меня: опасения относительно моей теперешней жизни и жалобы на краткость и все большую уклончивость моих писем к ней. Это были единственные упреки, которые она решалась мне делать; я слишком хорошо ее знал, чтобы не быть в этом уверенным. Но была еще одна область, касаться которой запрещали ей ее деликатность и гордость. О них-то я и думал.
С июля я начал понимать, что моего жалованья, безусловно, недостаточно для покрытия тех расходов, которых я не мог предвидеть, когда в первые дни моего устройства в Бейруте я вырабатывал нечто похожее на бюджет. Начало дефициту положили регулярные поездки на «Форде», которые составили весьма внушительную цифру в моих дополнительных расходах. Затем начались выезды с Ательстаной. Обед или ужин на двоих обходился минимально в четыре фунта, то есть в 80 франков. Игра также «сыграла» свою роль. Я играл очень редко, но все же иногда присаживался к столу за бридж или покер. Неизбежные результаты такого рода опытов хорошо известны тем, кто располагает скромными средствами. При выигрыше излишек их быстро исчезает. При проигрыше — приходится отрывать уже от насущного.
Я стал наконец вести счет этим расходам, непрестанно возрастающим, благодаря той светской жизни, которую мне пришлось вести.
Одним словом, июнь закончился для меня дефицитом около четырех тысяч франков. В июле он был уже около восьми тысяч. Сбережения, которые я сделал в первые два года моей службы, быстро испарились. Нужно было серьезно подумать.
Настал момент — увы! — сказать несколько слов о моем личном состоянии. Я был единственным сыном моей матери, которая принесла с собой приданое в пятьдесят тысяч франков и дом в Дордонье, где она, овдовев, и поселилась. У моего отца было — цифра огромная для офицера — немногим более 500 тысяч франков. Треть этой суммы поглотилась различными переездами и издержками на мое образование. Когда он умер, девять лет тому назад, мать хотела передать мне все дела и все мое наследство— Я восстал против этой мысли, показавшейся мне тогда чудовищной, и оставил в руках матери эти 400 тысяч франков, которые давали верный скромный доход в 4 или 5 процентов. Она заботливо присоединяла проценты к капиталу, так как до сих пор я вполне довольствовался моим жалованьем. Она, со своей стороны, живя на земле, доходы с которой вполне покрывали ее нужды, тратила только проценты со своего приданого. Я знал, что было бы напрасно убеждать ее вести жизнь менее скромную.
Ближний Восток в настоящее время — такая страна, где наименее опытный вдруг открывает в себе душу спекулянта. Вряд ли можно было найти человека менее пригодного для таких дел, чем я, однако постоянная нужда в деньгах навела меня на мысль, что и я мог бы извлекать из моего капитала доходы значительно большие, чем те скромные пятнадцать тысяч франков в год, которые я получал. Я высказал эти соображения одному молодому ливанцу, Альберту Гардафую, крупному аферисту в Бейруте. Я встречал его повсюду, во всех кругах общества, и стал преклоняться перед его поистине гениальной осведомленностью во всевозможных делах. Он сдержанно усмехнулся, когда я признался ему, какой процент приносит мне мое состояние. Не желая оказывать на меня никакого давления, он все же решительно заявил, что в Бейруте без всякого труда и при самых верных гарантиях можно было бы поместить деньги так, что они давали бы раза в три больше, чем мои. Какие объяснения мне приходилось выслушивать, Боже мой! Они-то и стали источником моих бед.
На Почтовой улице в Бейруте высился некий «хан». Так называют на Востоке род огромного строения, занятого конторами и магазинами. Управляющий этого «хана» решил произвести некоторые улучшения в здании. Для этого он искал денег, желая сделать заем в триста тысяч франков из двенадцати процентов, причем заем обеспечивался первой закладной. Я собрал от разных лиц подробные сведения о том, насколько верно такое помещение денег. Все единогласно заявили, что предлагаемые гарантии — безупречны. При таких условиях я, без всяких сомнений и колебаний, написал матери подробное письмо, убеждая ее оценить все выгоды этой операции. С первой же обратной почтой, без единого слова, похожего на упрек, она передала в мое распоряжение все состояние моего отца. Это случилось в середине августа. Как раз это время было для меня особенно разорительным: расходов было очень много, и мне пришлось сделать заем в тридцать тысяч франков под мою закладную. В этом мне помог тот же Альберт Гардафуй, услужливость которого была неистощима.
