Умытые кровью. Книга II. Колыбельная по товарищам - Разумовский Феликс (книги хорошем качестве бесплатно без регистрации TXT) 📗
– Свет туши. – Повинуясь уже не разуму, рефлексам, Граевский лапнул револьвер, бросившись к окну, присел, осторожно выглянул в щелку занавесей. – Петя, ложись!
На улице светили фарами грузовик и четыре легковушки, на одной, с откинутым тентом, задирал длинный нос лопоухий «Максим», пулеметчик, выверив прицел, держал пальцы на рукоятях затыльника. Граевский не ошибся – тут же свинцовый шквал ударил в стену, мочаля рамы, круша стекло, выщербливая камень, только пули ушли выше, на третий этаж, по окнам квартиры Варенухи. Еще очередь, еще – патронов пулеметчик не жалел.
– Странно. – Граевский встал, двигаясь автоматически, опоясался золотым запасом, надел кожанку, картуз, сунул за пазуху фотографический альбом. – Почему же нас не трогают?
Не трогали, потому что Соня Миловидова была дама с принципами и выдала чекистам лишь полковника Мартыненко.
– Лучше не ждать, пока доберутся. – Страшила вытащил наган, подняв с пола фуражку, лихо нахлобучил ее набок, на изрезанное ухо. – Самим ударить, а там, Бог даст, уйдем. Все вместе.
– Ладно. – Кивнув, Граевский вытащил лимонку и первым, на цыпочках, начал выбираться на черный ход. Все правильно, сам погибай, а товарища выручай. Пусть и не ахти какая была дружба, а все-таки…
На лестнице между тем громыхнуло, судя по звуку, взорвалась граната, и стрельба, сразу усилившись, переместилась вглубь, в квартиру Варенухи. Видно, чекисты вломились внутрь.
– Поспать не дали, суки. – Без звука открыв дверь, Граевский юркнул на площадку, прислушался, выдернул чеку и, ухмыляясь, швырнул лимонку в лестничный пролет, к ногам бездарных, не научившихся молчать в засаде чекистов. – Сюрприз от тети Моти.
Раздался звук удара, сухой, невыразительный, будто камень упал, разговоры сразу же смолкли, и тут же грохнуло оглушительно, полыхнуло огнем, раскаленным воздухом, смрадным дымом. Свистнули осколки, дрожью отозвались перила, а сверху, с лестничной клетки, уже спускались двое, в руках их горели электрические фонари.
– Кто здесь? Стоять! Товарищи, вы откуда? Документы!
Фонари они держали неграмотно, прямо перед собой, на уровне груди, и Граевский со Страшилой не промахнулись, выстрелили дуплетом, навскидку. Световые конусы метнулись по сторонам, описали сложные фигуры и, наконец, успокоились, выхватив из темноты грязные ступени, неподвижные тела, быстро растекающуюся лужу. Цветом она напоминала вишневое варенье.
– Хорошая штука, трофейная. – Стараясь не испачкаться, Граевский взял фонарь и, чувствуя, что свирепеет, ощущая ярость боя, сладостно пьянящую и затмевающую разум, побежал наверх.
В квартире Варенухи наступила тишина – все было кончено. В пороховом дыму уже хозяйничали чекисты, в молчании, катая гильзы по полу, вытаскивали трупы в коридор, сопели, хмурились, дышали тяжело – убитых набралось не менее десятка. В дрожащем световом пятне Граевский вдруг увидел Яшу Брутмана, разутого, с пробитой головой, и, дико закричав, с холодной ненавистью, принялся палить с двух рук из маузеров.
Тут же заговорил наган Страшилы, зло, отрывисто, будто выхаркивая смерть. От выстрелов в упор дробились черепа, с треском ломались кости, внутренние органы лопались, словно пузыри с водой. Немногие ушли.
– Все, Петя, алес. – Граевский на прощание достал гранату, выдернул чеку, отпустил рычаг и, выждав две секунды, нежно закатил на кухню, откуда огрызались недобитые товарищи. Полыхнуло, словно огненным смерчем, в квартирах по соседству вылетели стекла, и чекисты за печкой замолчали, по всей видимости, навсегда.
– Знатно помянули – Страшила, хмыкнув, выскочил на лестницу и как-то боком помчался вверх. Лицо его все еще было яростным и страшным, пальцы механически, на ощупь, перезаряжали наган. Граевский, уже остыв, тяжело дышал, хмурился брезгливо, мозг его с математической точностью успел определить, что виной всему пассия полковника, кроткая красотка Соня. Вот так, два жизненных наблюдения. Во-первых, всегда шерше ля фам. Во-вторых, в тихом омуте черти водятся. Кто теперь попробует сказать, что все зло в этом мире не от женщин. Весь свет бардак, а бабы… Из ребра, от змея…
– Никита, посвети. – У двери на чердак Страшила остановился, глянул на хлипенький замок, фыркнул презрительно: – Дерьмо.
Пальцы его с чудовищной силой рванули дужку, скоба не выдержала, и дверь, скрипнув петлями, подалась. На чердаке было мрачно и ветренно. Пахло мышами и плесенью, доски стропил почернели и казались то ли обгоревшими, то ли прогнившими. Пол покрывала слежавшаяся, похожая на войлок пыль, чувствовалось, что люди не бывали здесь давно.
– Давай, Петя, пока товарищи не очухались. – Мигом осмотревшись, Граевский опустил фонарный луч себе под ноги и осторожно, стараясь не дышать, помчался по рыхлому ковру. Страшила не отставал, несся в облаке пыли, громогласно чихал и отчаянно ругался. Несмотря на пехотный род войск, матерился он с задором и мастерством подвыпившего боцмана. Они добежали уже до слухового окна, выбили оконную раму, когда у двери на чердак раздались голоса и в пыльном облаке замаячил свет. Грохнули выстрелы наугад, с потолка полетели щепки – товарищи очухались быстро.
– Лезь, Никита, я прикрою. – Страшила вытянул второй наган и, отпрянув в сторону, принялся палить по фонарям. – Я вас, сукины дети!
При этом он чихал не переставая, ругался, тряс щеками, фыркал, как буйвол на водопое, – какой уж тут прицел.
– Хорош геройствовать, Петя, давай за мной! – Граевский быстро выбрался на крышу, проскользил с десяток саженей по мокрой кровле, замер, позвал: – Петя, Петя!
В ответ ничего, только стук дождя, вой ветра да сумасшедшая стрельба с того конца крыши.
– Петька! – Закричав яростно и страшно, Граевский рванулся, побежал назад, нырнул в чердачное окно и, включив фонарь, начал шарить умирающим, желтым, как померанец, лучом. – Петька!
Страшила вытянулся на спине, сжимая в руках оружие, круглое лицо его было безмятежно спокойно, из угла толстогубого рта бежала черная, быстро густеющая струйка. Он выглядел счастливым и умиротворенным, словно берсерк, чья душа уже на пути в Валгаллу[1].
– Как чувствовал, чистое исподнее надел. – Граевский с убийственным спокойствием отшвырнул фонарь, вытащил второй маузер и, открыв огонь с двух рук, целясь тщательно, словно на ученье, двинулся в атаку на врага. Он не обращал внимания ни на свист пуль, ни на топот ног по железу крыши, просто шел, держал ровную мушку и жал, жал, жал на спусковые крючки. Больше всего на свете ему хотелось сейчас умереть, бездыханным лечь в пыль рядом с Петькой. Сильный удар в живот бросил Граевского на пол, но вместо предательской слабости он почему-то почувствовал ярость, страшную, всеохватывающую, не знающую границ, и, откатившись в сторону, продолжал стрельбу, пока не понял, что палить больше не в кого.
Тогда, поднявшись, он бросился к окну, «рыбкой», головой вперед, выскользнул на крышу и снова стал убивать своих врагов, нерасторопных, скверно двигающихся людей, трусливо горбящихся под свистом пуль. Вот вам, за Страшилу, за дядюшку, за Паршина-старшего, еще за Страшилу, еще, еще…
А потом Граевский бродил по вымершему городу, такому же пустому, как и его душа, хлюпал сапогами по лужам, трогал мокрые решетки оград, тыкался лбом в каменную прохладу сфинксов. Дождь и слезы катились по его щекам, застывали на сердце смертельной ненавистью. У него отняли все – любовь, родину, близких, друзей, душа сгорела от ненависти и злобы, обратилась в пепел. Осталось только тело. Зато сильное, крепкое, способное драться и мстить.
Утро Граевский встретил на Тучковом мосту, мокрый, продрогший. Он стоял, держась за перила, без мыслей, смотрел, как, разводя волну, маленький буксир тащит баржу, груженную досками. Снизу, с поверхности воды, поднималась зыбкая речная сырость, с Балтики то и дело налетали порывы ветра, но Граевский не уходил, все мок и мок под занудным дождем. Им овладела какая-то странная апатия. Очень хотелось курить, но папиросы промокли, превратившись в пальцах в грязное бумажно-никотиновое месиво. Такое же никчемное, как и вся нынешняя жизнь. Папиросы, которые ему дал Страшила…
