Умытые кровью. Книга I. Поганое семя - Разумовский Феликс (книги без сокращений .TXT) 📗
Тем временем в поддержку Учредительного собрания двинулись многотысячные мирные демонстрации. Красные латышские стрелки и балтийские матросы встретили их ружейно-пулеметным огнем, в упор. Раненых и убитых никто не считал…
Вдоволь повеселившись, большевики, левые эсеры и другие сочувствующие им партии покинули Таврический дворец, оставив прочих делегатов наедине с разгоряченной, полупьяной братвой. Правда, недолго. В ночь на шестое января последовало распоряжение Ленина – всех выпускать, никого не впускать.
– Караул устал, очистить помещение, – рявкнул военмор Железняков, пару раз стрельнув в потолок, и депутатам не оставалось ничего другого, как поспешить из Таврического вон. Конечно, кое-кого из них убили на улице, двух видных общественных деятелей, Шингарева и Кокошкина, пьяные матросики закололи в Мариинской больнице, но большинству все же удалось подобру-поздорову убраться из Петрограда. То-то же, столицу им подавай! Катитесь восвояси!
Последние надежды на благоразумие большевиков рухнули, чахлый пустоцвет российской демократии был вырван с корнем. Macht geht vor Recht![1] Никаких иллюзий, граждане России, социализм будет построен!
II
Соломон Мазель велел шоферу остановиться на углу Невского и Мойки у особняка банкира Багрицкого.
– Подашь завтра утром. – Одетый в длинную шинель на беличьих хвостах и высокую каракулевую папаху, он вылез из «роллс-ройса» и с важным видом извлек массивные, яйцеобразной формы золотые часы: – Ровно в восемь. – Нажал на репетир, и крохотные куранты тоненько, по-комариному, пропищали: «Господи, помилуй».
Было пять часов пополудни.
– Слушаюсь, товарищ Мазаев. – Взявшись за рычаг, шофер включил скорость, нажал на педаль газа. Двигатель отозвался пулеметным треском, и, изрыгнув облако бледно-сизого дыма, машина покатила прочь.
Снег хрустко заскрипел под резиновыми шинами, в воздухе поплыл жирный запах керосина, для экономии добавляемого в топливо.
– Смердит-то. – Шлема недовольно поводил широким, раздвоенным на конце носом, по привычке оглянулся и, убрав часы подальше, направился к парадному подъезду. – Мало мне вони расстрельного подвала. – Он был не в духе, устал – день выдался тяжелый. – Багун, открывай. – Зная, что звонок не работает, Мазель с силой стукнул кулаком, подождал, вслушиваясь, и, неожиданно рассвирепев, принялся яростно пинать дверь ногами, высаживать задом, вколачивать в мореный дуб обшарпанную рукоять нагана. Было жалко себя до слез – чертова работа, чертовы нервы, чертовы евреи! Ах, азохен вей, революцию им подавай! А у Шлемы Мазеля за нее спросили? Может, делать хипес ему приятнее, чем делать ту революцию, – не так вредно для здоровья, ночами кошмарики не снятся.
Эх, и почему же не послушал он Евзеля Мундля и не отчалил на «гастроль» в Стамбул! Не надо было ему бросать специальность. Может, не пришлось бы теперь пускать в расход всякую сволочь, так что на рабочем пальце мозоль и мальчики кровавые в глазах. Один еврей сказал за коммунизм, другой еврей поимел этих глупостей в виду, а в результате он, Шлема Мазель, обязан плющить мозжечки классовым врагам пролетариата. Как вам это нравится!
Хотя, как ни крути, Маркс – голова. И Ленин – тоже голова. Лихо замутили – всеобщее равенство! Всех за фраеров держат, первым делом, мол, экспроприация экспроприаторов, а кроить общак будем позже. Только что кому отломится с того, покрыто глубоким мраком. Уж не сплошной ли бледный вид и холодные ноги?
– Товарищ Мазаев! Семь футов вам под килем! – Дверь наконец открылась, и на пороге возник Багун, цветущий, кровь с молоком, с буржуйской гаваной в зубах. – И чтоб киль стоял, как бушприт!
На его широкоскулой, с коротким носом физиономии застыла едкая усмешечка – успел уже где-то набраться. А впрочем, ясно где – в доме винный погреб полным-полнехонек, был по крайней мере.
– Оглохли все, что ли, на морозе, дьяволы, держите. – Шлема зло хлопнул дверью и с облегчением скинул с плеча туго набитый вещмешок. Глаза его постепенно привыкали к полумраку, царившему в вестибюле, лампочки горели вполнакала, давая отвратительный красный свет. – Зотов где?
С Багуном Шлема разговаривал начальственным тоном, но, боже упаси, не через губу, человечно. Опасный он, стервец, даром что не комиссар, не следователь, не особоуполномоченный. Рядовой чекист, матрос, жопа в ракушках. Однако ж Дыбенко знает, вместе плавали на штрафной посудине «Двина», с Железняком стрелял пролетариев на Литейном и разгонял Учредительное собрание. У них еще тогда в Таврическом конфуз вышел – кто-то из своих спер у Ленина из кармана револьвер. Дыбенко, правда, тут же вмешался, наган нашли и вернули вождю. Одним словом, непростой человек Багун, ох, непростой. Спиной к нему не повернешься, ухо надо держать востро.
– Боже ж ты мой, так ведь, Сергей Петрович, не слыхать ни черта. – Пожав плечами, Багун выпустил струйку дыма и, покосившись на Мазеля, закашлялся. – Аврал двенадцатибалльный, братва шурует вовсю, грохочет, как в преисподней. – Он уткнул опухшие глаза в потолок, сотрясаемый тяжелыми ударами, почесал грудь под тельником. – А товарищ Зотов в буржуйском кубрике хозяйку колет. Нас не допускает, сам старается.
Едкая усмешечка так и не сходила с его лица.
– Ну и как, – Шлема потер замерзшие руки и отогнул меховой ворот шинели, – результаты есть?
– По женской части это вы у товарища Зотова поинтересуйтесь, а у нас пока полный штиль. – Багун шумно затянулся, с важным видом сплюнул и, бросив сигару на пол, принялся смачно растирать ее по мрамору. – Хоромы барские, построены на крови народной крепко. Пока пристенок долбили в кают-компании, кувалду извели. Полы не отодрать – ломы гнутся. Братва кровавым потом изошла, работа адова.
Усмешечка исчезла с его лица, зато Мазель усмехнулся, понял, что Багун пришвартовался здесь надолго. А что? Сплошное удовольствие – винища вволю, смачная горничная, тронутая буржуазным разложением. Это вам не гоп-стоп-патруль-облава со звенящими от мороза яйцами.
Обыск продолжался вот уже третий день со всей возможной тщательностью – вспарывалась мебель, поднимались полы, взламывались стены. Потому как хозяин дома, известный миллионщик Багрицкий, оказался контрой на редкость ушлой и матерой. Мало того, что успел перевести значительные суммы в Швейцарию, не прошел регистрацию и не обзавелся потребительской рабочей карточкой для ведения учета приходов и расходов, так первым делом кинулся на Морскую за разрешением на выезд. А получив отказ, собрался за кордон по льду Финского залива. И ведь ушел бы, гад, и бабу свою, урожденную буржуйку Граевскую, прихватил, если бы жена товарища Мазаева, Геся Янкелевна, не проявила революционную бдительность и не дала знать мужу, члену коллегии ВЧК, ну а уж тот-то маху не дал. Багрицкого арестовали.
За него взялся комиссар ЧК Павел Зотов, Багун со своими «альбатросами» взялись за кувалды, а сам товарищ Мазель прочно обосновался у законной супруги, с которой до этого виделся лишь урывками. Учитывая текущий момент, Геся не очень-то возражала: когда в доме обыск, не до сексуальной ориентации.
– Ладно, Багун, попутного ветра в зад. – Шлема вскинул на плечо вещмешок и, держась за перила, стал подниматься по скользким, загаженным ступеням. – Ишь, нахаркали, сволочи, шею можно свернуть.
На самом деле было не столько нахаркано, сколько темно. Братва повеселилась и пустила в расход китайских драконов, освещавших лестницу. Мрамор был густо усеян их зубами, осколками шишковатых носов и крошевом хрустальных фонарей.
Поднявшись на третий этаж, Шлема прошел сквозь анфиладу комнат и без стука открыл дверь Гесиной спальни, служившей по нынешним временам и спальней, и столовой, и гостиной.
– Шолом алейхем, коза! Наше вам с кисточкой!
– А, любимый муж. – Геся по-турецки сидела у камина, в котором догорал шкаф мастера чернодеревщика Андре Шарля Буля, и без интереса листала третий том «Гигиенической энциклопедии для женщин». – А знаешь ли ты, что такое койтус интерраптус[1]?
