Камеристка - Вайганд Карла (книги хорошего качества .TXT) 📗

Вместе с другими членами королевской фамилии Людовик и его супруга заняли свои места в позолоченных и обтянутых бархатом креслах, под красно-фиолетовым балдахином. Издали королева в своем синем шелковом платье с серебряными нитями и с волосами, в которые ее личный парикмахер вплел цветы и жемчуг, выглядела сказочно прекрасной.

Глава пятьдесят четвертая

Следующим делом стало найти подходящий зал, в котором могло бы заседать большое число депутатов. Наконец его нашли в Salle de Menus Plaisirs. [52]

Делегаты промаршировали под барабанный бой и звуки рожков в зал. Аристократы заняли свои места по левую сторону, клир — по правую сторону от трона; третье сословие разместилось в том конце зала, который был напротив трона и, значит, короля.

Балконы, предусмотренные для публики, быстро заполнялись. Вначале предстояли приветственные речи короля и Жака Неккера. Все напряженно ожидали. Ведь речь шла о преобразовании нашего правительства.

Когда стало известно, что первым пунктом повестки дня будет составление списка присутствующих, напряжение быстро спало. Этот процесс длился часами.

К полудню в зале появился король с Марией-Антуанеттой, и присутствующие снова оживились.

Для этого случая Людовик надел вышитый и украшенный бриллиантами наряд. При всей своей полноте выглядел он импозантно. Его супруга, напротив, была прекрасна в своей затканной серебром мантии, фиолетовой накидке и с бриллиантовым обручем, поддерживающем ее высокую прическу. Чтобы прическа выглядела более пышной, парикмахер вплел фальшивые волосы.

Едва королевская семья вошла в огромный зал, делегаты поднялись и браво прокричали: «Да здравствует король!»

Потом все снова уселись и стали слушать речь своего монарха.

Он говорил довольно сухо, потому что по натуре был не очень щедр на слова, но то, что он сказал, шло от сердца, и он так искренне считал. Много раз за его сравнительно короткую речь раздавались горячие аплодисменты.

— День, которого ждало мое сердце, наконец наступил, и я нахожусь среди представителей нации, которой правлю с гордостью. Моя власть значительна, — говорил король, — но и власть моих подданных тоже. У меня самые честные намерения, и моя любовь к моему народу не знает границ.

Закончив речь, король опустился на трон, и месье Неккер начал свою преждевременно расхваленную речь.

Все слушатели машинально наклонились вперед, чтобы не упустить ни слова великого человека. Но уже через короткое время разочарование победило.

«Финансовый волшебник» ни словом не обмолвился о необходимой реформе и только излагал то, что все и так знали. Все длилось более двух часов и оказалось пустой тратой времени.

На лице Марии-Антуанетты застыла маска. Я думаю, мыслями она была со своим больным сыном. Королева считала себя приговоренной сидеть тут часами, в то время как она хотела быть только у постели своего страдающего ребенка.

Мальчик, достойный сожаления, лежал при смерти. Примечательно, что он отвернулся от своей матери.

— От такого недружелюбного поведения своего старшего сына Мария-Антуанетта ужасно страдает, — рассказывала мадам дю Плесси другим придворным дамам. Дофин обычно натягивал на голову одеяло, чтобы не слышать голоса матери.

Откуда взялась такая перемена в отношении мальчика, можно было лишь догадываться. Возможно, настроенные против королевы слуги объяснили ему, что его горячо любимая мать на самом деле его не любит. Она совершенно однозначно предпочитает ему своего второго сына, здорового и крепкого маленького герцога Нормандского. Бедный ребенок, должно быть, ужасно страдал от этой мнимой холодности.

Однажды, когда Мария-Антуанетта хотела принести своему смертельно больному сыну сладости, гувернантки отказались впустить ее под лживым предлогом, будто дофин не хочет больше принимать королеву. Хотя мальчик страстно ждал прихода матери и был глубоко разочарован, когда она не пришла. Тогда ему показалось, что это только подтверждает, насколько он безразличен королеве.

Моя госпожа в этот день болела и лежала в постели. На следующий день, узнав о бессердечном поведении воспитательниц, она рассвирепела и обрушила на них настоящий гнев. Но вред уже был нанесен непоправимый.

Оба родителя часто бывали теперь в Медоне, где находился их больной ребенок. Людовик даже отказался от охоты, чтобы быть с сыном. День ото дня ему становилось все хуже: его деформированная грудная клетка давила на легкие и сердце. Беспомощные врачи могли заглушить боли ребенка только с помощью сильных снотворных. Дофин дремал, а Людовик с Марией-Антуанеттой сидели, глубоко опечаленные, у его постели. Мадам Франсина страдала вместе с королевой.

3 июня 1789 года в первые часы дня долгие страдания наследника престола закончились. Из тела дофина извлекли внутренние органы для изучения, потом снова положили их на место, за исключением сердца. Его сын герцога Орлеанского отвезет в Валь-де-Грас, где оно должно было храниться.

Тело мальчика положили в гроб, обитый синим бархатом. Его выставили во дворце Медон на обозрение, прежде чем перевезти в Сен-Дени, к месту его последнего упокоения.

Монахи молились день и ночь за душу ребенка.

— Зачем столько молитв? — спросила я свою госпожу. — Бедный ребенок за свою короткую жизнь не успел столько нагрешить, чтобы ему понадобилось такое заступничество в мире ином. — Мадам дю Плесси молчала.

— Я думаю, милостивый Господь часть молитв зачтет родителям и укрепит этим их души, — считала демуазель Элен, которая в последнее время стала набожной.

Глава пятьдесят пятая

В день смерти дофина месье Сильвен Байи, [53] избранный представителем третьего сословия, пришел в Версаль, чтобы поговорить с королем.

— Месье Байи настаивает на немедленной аудиенции у вашего величества; проблемы Генеральных штатов, похоже, не оставляют ему другого выбора, — сообщил первый камердинер короля.

— Дофин многие годы был слаб, и его смерть не явилась для его родителей неожиданностью. По-христиански мыслящий человек должен смириться с уходом ребенка, — защищался Сильвен Байи перед придворными, укорявшими его за недостаток деликатности.

Монарху он коротко объяснил:

— Представители всех сословий уже при первой задаче, с которой столкнулись, стали спорить.

От этого ничего хорошего в будущем ждать не приходилось.

Жак Неккер полагал, что каждое из трех сословий будет заседать отдельно, чтобы добиться единогласного решения собственных членов. Дворянство было согласно с этим, но духовенство настаивало на дебатах, чтобы была возможность обсудить условия. С этим еще можно было бы жить, но третье сословие отказывалось собираться отдельной коллегией. Многие его представители были юристами, и они полагали, если пойдут на это, то тем самым создадут прецедент для будущих голосований, а это представлялось крайне нежелательным.

— Формальные юридические уловки, — критиковала мадам дю Плесси. — Это выше моего понимания, но для господ, похоже, тоже. Так как, если бы дело было совершенно ясным, то все сошлись в едином мнении.

Как мы узнали из газет, буржуазия беспокоилась, как бы при голосовании группами всех трех сословий голоса не распределились два к одному не в их пользу, а поэтому ее представители настаивали на так называемом «поголовном» голосовании. При этом каждый депутат получал один голос, и все тысяча двести представителей сословий голосовали вместе, но голос учитывался.

Мне этот принцип сразу понравился. Если соответствующий подсчет голосов и будет длительным, более полезным для третьего сословия мне казалось все-таки поголовное голосование, а не блоками, потому что второе и первое сословия вряд ли улучшили условия жизни народа.

Месье Байи обратился с просьбой к Людовику XVI, чтобы тот взял на себя ведение дискуссии.