Шпион, или Повесть о нейтральной территории (др. изд.) - Купер Джеймс Фенимор (книги без регистрации бесплатно полностью сокращений .txt) 📗
— Редкий человек не причинил кому-нибудь зла, — отозвался разносчик, снова бросив на своего стража рассеянный взгляд.
— Что верно, то верно… все мы грешны, но бывает, иногда сделаешь такое, о чем потом сожалеешь. Ведь не хочется умирать с тяжелым грехом на совести.
Гарви уже успел основательно разглядеть помещение, где ему предстояло провести ночь, но не нашел никаких путей к бегству. Надежда — чувство, которое последним покидает человеческое сердце, вот почему Гарви вдруг пристально посмотрел на сержанта. Он так уставился на его загорелое лицо, что тот опустил глаза перед этим испытующим взором.
— Меня учили складывать бремя грехов к стопам спасителя, — ответил разносчик.
— Оно, конечно, так, — согласился драгун, — но справедливость надо восстанавливать, пока не поздно. С тех пор как началась война, для страны настали времена, полные жестоких событий, и многие лишились своей кровной собственности. Моя чувствительная совесть с трудом примиряется, даже если отбирают чужое добро по закону.
— Эти руки, — сказал Гарви, протягивая свои худые, костлявые пальцы, — долгие годы трудились, но никогда не грабили.
— Вот и хорошо, если так, — произнес добродетельный солдат, — теперь это приносит вам, конечно, большое утешение. Есть три великих греха, и если ни один из них не лежит на совести, то человек, милостью божьей, может надеяться выдержать испытание и попасть на небо; эти грехи: грабеж, убийство и дезертирство.
— Благодарение богу, — с жаром воскликнул Гарви, — я никогда не лишал жизни своего ближнего!
— Когда убиваешь в честном бою, выполняешь только свой долг. Ежели дело не правое, вина за убийство, знаете сами, падает на нацию, и человек наказывается здесь, на земле, вместе со всем народом; но преднамеренное убийство в глазах господа бога почти то же самое, что дезертирство.
— Я никогда не был солдатом и потому не мог дезертировать, — сказал разносчик и с удрученным видом заслонил лицо рукой.
— Но дезертир не только тот, кто бросает знамя полка, хотя это, конечно, худший случай измены; дезертир и тот, кто бросает родину в трудное для нее время.
Разносчик закрыл лицо обеими руками. Он весь дрожал. Сержант с подозрением посмотрел на него, но добродушие пересилило неприязнь, и он продолжал гораздо мягче:
— Все же я думаю, этот грех может быть прощен, если искренне раскаяться в нем; не все равно, как и когда умереть? Главное — умереть христианином и не трусом. Советую вам помолиться, потом отдохнуть, это придаст вам и мужества я благочестия. Нет никакой надежды на прощение: полковник Синглтон строго-настрого распорядился казнить вас, как только вас захватят. Да… да… ничто не может спасти вас.
— Вы верно сказали! — воскликнул Гарви. — Слишком поздно… Я сам уничтожил свою единственную возможность на спасение, но он-то в конце концов восстановит мое доброе имя.
— О чем это вы? — спросил сержант, у которого вдруг пробудилось любопытство.
— Да так, ни о чем, — ответил разносчик и опустил голову, чтобы не встретиться глазами с внимательным взглядом сержанта.
— А кто такой “он”?
— Никто, — отрезал Гарви.
— “Ни о чем” да “никто” теперь не помогут, — заключил сержант, поднимаясь. — Ложитесь-ка на постель миссис Фленеган и сосните малость, утром я вовремя вас разбужу; от всей души хотел быть вам полезным, уж очень мне не по нутру, когда человека вешают, словно пса.
— Но вы могли бы спасти меня от позорной смерти, — сказал Гарви, вскакивая и хватая драгуна за руку. — О, чего бы только я не дал вам за это в награду.
— А как спасти? — спросил сержант, глядя на него с удивлением.
— Вот, — вымолвил разносчик, доставая из-за пазухи несколько гиней, — это мелочь в сравнении с тем, что я дам, если вы поможете мне бежать.
— Будь вы даже тот, чье изображение вычеканено на золотых монетах, я все равно не пошел бы на такое преступление, — ответил драгун с негодованием и бросил деньги на пол. — Будет вам, несчастный, примиритесь-ка лучше с господом; только это может помочь вам теперь.
Сержант взял фонарь и ушел с возмущенным видом, оставив разносчика во власти печальных дум о своей неминуемой участи. Отчаяние охватило Гарви, и он бессильно опустился на соломенный тюфяк маркитантки, а сержант в это время отдавал распоряжения часовым. Свои наставления солдату, охранявшему Бёрча в сарае, Холлистер закончил такими словами:
— Ты ответишь своей жизнью, если он сбежит. Пусть до утра никто не входит в чулан и не выходит оттуда.
— Но, — возразил солдат, — мне приказано впускать и выпускать маркитантку, когда только ей вздумается.
— Так и быть, ее можешь пускать, но смотри, как бы негодяй разносчик не удрал, спрятавшись у нее в юбках. — И сержант продолжал обход, отдавая такие же распоряжения часовым, охранявшим сарай.
После ухода сержанта в каморке заключенного сначала было тихо, потом караульный услышал тяжелое дыхание, вскоре перешедшее в мерный храп крепко спящего человека. Солдат расхаживал перед дверью, дивясь подобному равнодушию к жизни, которое позволяет предаваться спокойному сну на пороге могилы. Впрочем, к этим размышлениям не примешивалась жалость: имя Гарви Бёрча с давних пор было всем ненавистно в отряде. Кроме сержанта, выказавшего участие к узнику, вероятно, никто из драгун не обошелся бы с ним так добродушно, и каждый из них точно так же отверг бы предложенную им взятку, хотя, быть может, по причинам и но столь возвышенным. Убедившись, что разносчик наслаждается сном, которого сам он был лишен, караульный почувствовал нечто вроде досады; его раздражало такое явное проявление безразличия к казни — самой суровой военной каре за измену делу свободы Америки.
Драгун не раз порывался насмешками и бранью пробудить от сна разносчика, но втайне сознавал жестокость такого постыдного поступка, да и привычка к дисциплине останавливала его.
Размышления часового прервала маркитантка; она появилась в дверях кухни и, едва держась на ногах, принялась на чем свет стоит поносить офицеров, которые так расшумелись, что не дали ей поспать у очага. Из ее ругательств часовой кое-как понял, в чем было дело, но все его усилия объясниться со взбешенной женщиной оказались тщетными, и он впустил ее в каморку, так и не растолковав, что там ужо кто-то есть. Сначала послышался шум, свидетельствовавший о том, что грузное тело Бетти опустилось на кровать, затем наступила тишина, нарушаемая лишь ровным дыханием разносчика, а через несколько минут он уже опять захрапел, словно никто и не потревожил его. Тут как раз пришла смена. Часовой был уязвлен неуважением разносчика к смерти. Передав сменившему его товарищу приказание сержанта, он сказал, уходя:
— Можешь согреваться пляской, Джон. Слышишь, шпион-разносчик настроил свою скрипку; не успеешь оглянуться, как и Бетти заведет шарманку.
Шутка вызвала громкий смех у караульных. В эту минуту дверь каморки отворилась, и снова показалась Бетти. Слегка пошатываясь, она направилась к кухне.
— Стой! — крикнул часовой, схватив ее за платье. — Уж не спрятала ли ты шпиона у себя в кармане?
— Разве не слышишь, как этот жулик храпит у меня в комнате, болван ты эдакий! — воскликнула Бетти, вся дрожа от ярости. — Так-то вы обращаетесь с почтенной вдовой — впустили к ней в комнату мужчину, лоботрясы!
— Подумаешь! Не все ли тебе равно, если завтра его повесят. Слышишь, он и сейчас уже спит, а завтра уснет навек.
— Убери лапы, разбойник! — завопила маркитантка, оставив в руках у солдата бутылку, которую ему удалось вырвать у нее. — Уж я найду на вас управу, я спрошу капитана Джека, он ли приказал поместить в мою комнату висельника-шпиона! На мою вдовью кровать, ворюга ты этакий!
— Тише, старая ведьма, — со смехом сказал солдат, на минуту отрываясь от бутылки, чтобы перевести дыхание. — Этак ты разбудишь джентльмена… Неужели ты можешь потревожить последний сон человека?
— Я пойду разбужу капитана Джека, разбойник окаянный, я приведу его сюда! Уж он-то наведет порядок, всем вам не поздоровится за оскорбление одинокой вдовы!
