Варяжский круг - Зайцев Сергей Михайлович (мир книг .txt) 📗
Не лгали те, кто говорил, что Окот жесток.
Беглеца положили на землю и согнули его колесом – так, чтобы своими подошвами он касался затылка. Потом на обеих концах тетивы завязали по петле. Одну петлю набросили юноше на шею, другую на голени. И отошли от него. Несчастный, разгибаясь, сам удавил себя.
Игрец сказал Окоту:
– Не устало твое сердце от зла. В нем, видно, нет сочувствия ни виновному, ни безвинному. Всегда одинаков твой суд – будто ты хочешь раздать всю смерть и не оставить себе.
Окот ему ответил, и это было удивительно для игреца. Наверное, ростки сомнений тревожили душу и этого жестокого хана.
Окот сказал:
– Целый народ должен быть послушен мне. А кто бежит от меня сегодня, тот пойдет на меня завтра.
– Тогда убей всех этих людей, что ведешь с собой. Уже сегодня они желают твоей смерти.
Усмехнулся Окот:
– Ты будешь хороший ичкин, если даже во время казни не боишься сказать правду.
Городки Шарукан и Сугров обошли степью, и только под Балином снова вышли к Донцу. Но в сам Балин входить не стали, а погнал Окот Бунчук табуны и отары на свой зимник, где провел детство и где собирался осесть к старости. Здесь, на небольшом святилище, оставленном еще первыми половцами, Окот расположил своих самых близких предков – отца с матерью и хана Осеня. Здесь, на склонах холмов, спускающихся к берегу реки, возделывались обширные старые бахчи. Травы, которые росли здесь, не имели себе равных от Дона до Днепра. И здесь жила его Яська.
С радостным кличем «Айва! Айва!» всадники взлетели на высокий холм, что заслонял аил от холодных северных ветров, и приветствовали жителей, толпившихся внизу, громким звоном сабель – стучали саблей о саблю и саблей о щит. Потом вслед за Окотом они бросили коней по узенькой тропинке к подножию холма. Кони скакали так быстро, что не было видно их ног. Всадники Окота стаей хищных птиц слетели на майдан. И здесь половецкие кони встали как вкопанные – кончился их долгий путь, кони узнали свою землю.
Из-за холма обходной дорогой подошла орда и остановилась у крайних землянок и шатров. Следом коричнево-рыжей массой шли лошади, а за ними тысяча отборных овец. И в конце шли пешие из орды. Эти люди совсем не были напуганы или печальны. Они с интересом рассматривали окружающие их пологие холмы, аил Окота Бунчука, их нового хана, зеленые бахчи, реку. Люди трогали руками новую свою землю, ножами взрезали дерн и радовались тому, что он здесь толстый. И травы, росшие здесь густо, нравились им. А в реке люди увидели много серебристой рыбы.
С тихой тревогой встречали Окота жители аила. Женщины и старики уже издалека напряженно всматривались в лица всадников – кто вернулся. И даже если узнавали родное лицо, то не выказывали шумной радости, потому что стеснялись горя других, своих соседей, к кому не вернулся сын или брат. Что-то очень мало было доблестных воинов под бунчуком хана Окота!
Женщины, сбежавшиеся на майдан, плотной толпой обступили хана. А тот не сходил с коня. Женщины трогали руками седло Окота, касались лбами носков его сапог, тихонько причитали и, поднимая к хану черные глаза, полные слез, спрашивали его о своих близких. И все больше становилось этих глаз, таких одинаковых в одинаковом горе. Все множился плач и множились вопросы.
Окот Бунчук поднял над головой щит.
– Тише, женщины! Я скажу…
Шум постепенно стих, и половчанки расступились, оставив хана в середине свободного круга. Но прежде чем Окот успел что-нибудь сказать, в круг вышла маленькая старушка в черных одеждах и с большими блестящими рогами у висков. Рога эти были составлены из полуколец серебра и нашиты на войлок. И если кто-нибудь смотрел старушке в лицо, то ее украшения представлялись ему опрокинутым полумесяцем – как будто полумесяц зацепился за основание седой тонкой косицы и не поднялся в небеса, остался под крутой горой – высокой меховой шапкой, покрывающей голову старушки. Такой наряд могла себе позволить не всякая женщина, только у самых богатых набиралось для него достаточно серебра. Те же, что победнее, цепляли к своим вискам простые рога из войлока. И делали это в особо торжественных случаях.
Старая половчанка сказала Окоту:
– Ты внук мой или правнук, или вовсе не мой… Не знаю. Мне уже трудно сосчитать свой выводок. Мало ли я родила ханов! И мало ли слуг родила я! С родимыми пятнами и без пятен – счастливых и несчастных, людей, ставших птицами, и людей, ставших собаками. Мало ли!..
Хан Окот слушал прищурившись, черные морщинки обозначились у его глаз.
Люди, стоявшие на краю майдана, спросили:
– О чем она говорит?
Тогда старуха заговорила громче:
– Плохо помню тебя и совсем не вижу. Но угадываю: ты не птица, ты и не собака, сын Алыпа. Ты хитрый лис и управляешь лисами. И хорошо знаешь их повадки… Когда ты был маленьким, вспомни – не вешал ли ты лисят? Знаешь ли ты, сын Алыпа, что когда петля затягивается на шее лисенка, мордочка его делается похожей на человеческое лицо?
– Знаю. Но зачем тебе это? – ответил Окот и оглянулся на своих всадников.
Старуха, хоть и слепая, уловила движение хана.
– Так оглядываются те, кто оставляет позади себя повешенных. Не вешаешь ли ты теперь людей, сын Алыпа? Не стоят ли они у тебя за спиной, безмолвные, с выпученными глазами?
– Несешь вздор, старая!
– У тебя должна быть родинка на правой лопатке…
– Да, есть! – Морщинки у глаз Окота разгладились. – Это к долгой светлой жизни на виду у всех и в речах у всех. Лопатка – это холм. Я буду править не лисами, а целым народом!
Здесь старуха обратила к Окоту выбеленные бельмами глаза.
– Но ты показал свою родинку Ярусабу…
Губы хана строго сжались, сильные пальцы хрустнули на рукояти плети. Окот сказал:
– Пусть лучше рус Ярусаб увидит цвет моей спины, чем привалит мое тело горкой камней, а голову отвезет в Киев. Мы не последний раз сошлись в степи. И тот, кто сегодня наверху, завтра может лечь в грязь. А ты, мать, вместо того чтобы винить меня, научила бы лучше наших женщин рожать истинных всадников, а не трусливых слуг.
Старуха покачала головой, серебряный полумесяц сверкнул в солнечных лучах.
– Ты лис! Ты изворачиваешься из моих речей, как из петли. Жаль, что не могу увидеть мордочку лиса. Но послушайся меня, не води детей на Русь. Не то ты плохо кончишь, лис, и удавят тебя…
Здесь Окот Бунчук сделал своим всадникам знак, и те, спешившись, взяли старуху под руки и увели с майдана. Хоть и были разгневаны ее словами, но не показали этого. И во всей огромной степи не нашлось бы комана, который не уважал бы старость.
Хан привстал в стременах и заговорил легко, будто и не было только что досадной перебранки со старухой.
– Люди! Я привел вам новых мужчин. – Окот указал на ожидавшую в стороне орду. – Не оплакивайте прежних. Им уже хорошо. Они уже думают о том, как сделать вас счастливыми, как дать вам еду, тепло и новое потомство. Всё, что имеют сами!.. Вы спрашиваете о них, женщины, а они шлют вам подарки из моих рук. Им самим уже ничего не нужно. Они стали красивыми и сильными, спят на облаках и пишу принимают из рук своих славных предков. Их участь достойна радости, а не слез. Их будущее – вечность! Солнце, что светит в небе, им – незатухающий очаг. Мы видели однажды ночью, как веселились наши братья на небесах. У них были довольные сытые лица, их смех не стихал. А пальцы были так унизаны тяжелыми перстнями, что братья не могли высоко поднять рук. Поэтому чаши к их устам подносили прекрасные богини.
Всадники согласно закивали:
– Да, да! Видели. Мы позавидовали им и с тех пор совсем не боимся смерти.
Многие, потерявшие своих близких, не стали дальше слушать Окота. Они ушли, чтобы спрятать от других свое горе, чтобы пережить его в сумраке своих шатров. Слова о заоблачном веселье не тронули их.
Окот Бунчук продолжал:
– Нам же еще жить долго. И впереди зима, и голод, и болезни. Нам предстоит растить детей и мстить врагам за обиды, и много-много трудиться, чтобы потом предаться вечной счастливой жизни на небесах возле своих близких… Не будем же тратить время попусту и займемся приятным делом. – Хан снова указал на орду. – Поделим между собой этих мужчин и женщин, поделим этих коней и овец. И вы, может, сами увидите, что напрасно лили слезы, что сегодняшний день лучше вчерашнего… У той молодки, я помню, был худой муж. – Окот обернулся к своим всадникам. – Мы дадим ей толстого.
