Саблями крещенные - Сушинский Богдан Иванович (читать полную версию книги txt) 📗
– Я вижу, вас совершенно не интересует этот турнир, – с легкой досадой заметил Оржевский, когда, во второй раз осушив кубки с вином, они принялись за еду. Мясо было полито острой турецкой приправой, и, как показалось Оссолинскому, прежде чем пожарить, повар не поленился основательно повялить его на солнце, как это делают татары. Обжарка лишь придавала видимость того, что перед ними блюдо, приготовленное по-польски.
– Спасибо вам, граф, за эту потеху. Но сейчас мне больше приходится следить за кровавыми турнирами тех польских рыцарей, которые стоят на южных рубежах Речи Посполитой и все еще надеются на решительность короля, а значит, на новые гусарские полки, на артиллерию германских наемников, на большой поход в крымские степи.
«А ведь он явно пытается заручиться моей поддержкой на сейме, – безошибочно определил смысл этого старания канцлера Оржевский. – Оно и понятно. Тем более что спасения от орды ждут все. В своих грабительских походах татары до такой степени обнаглели, что никто из аристократов, ни в какой части Польши и ни за какими замками уже не может чувствовать себя защищенным».
– Эй, вы, – тотчас же обратился к секирникам. – Убирайтесь к черту! Разве это бой? Ничего, кроме стыда. Я приведу сюда пленных и устрою настоящий бой гладиаторов, а вас заставлю просить милостыню по окрестным деревням!
Воины охотно опустили секиры и щиты и, кланяясь, попятились к узкой двери, из которой несколько минут назад появились. Угрозы владельца замка их уже не пугали, они знали, что тот болен, и вскоре ему уже будет не до них и не до турниров.
– Все не так, – раздраженно проворчал граф, болезненно морщась. – Стены не те, турниры не те. Вернулся с этого дьявольского похода, а здесь все не так, как думалось. Все не по духу моему. Господи, скорее бы снова в поход! Эти стены смотрят на меня своими бойницами, как на заживо замурованного узника.
– Обычная ностальгия воина, привыкшего значительную часть своей жизни проводить в боевом седле, – попытался умиротворить его канцлер. – Совсем недавно такие же душевные метания мне пришлось наблюдать у одного отставного адмирала, который чувствует себя на берегу, как выброшенная на берег дырявая шлюпка. Единственное, что я мог сказать ему, – что все мы подвержены штормам жизни и все рано или поздно оказываемся выброшенными на берег.
– Все мы напоминаем себе разбитые челны, – согласился с ним полковник Оржевский. – Еще вина?
– Достаточно, – резко осадил его канцлер. – Увы, наступают такие моменты, когда из божьей благодати винопитие неожиданно превращается в бессмысленное самоистязание.
– Согласен, очевидно, так оно и есть. В любом случае я ненадолго оставлю вас, – проникся настроением гостя Оржевский. – Может, прислать молодую дворянку, местную гетеру? Здесь у меня появилась одна…
– Вас ждет лекарь, – вновь грубовато прервал его коронный канцлер.
– Сто лет не видать бы его, – проворчал граф, обиженно отведя взгляд. К необходимости видеться с доктором добавлялась обида на гостя. Не прошло и часа, как канцлер появился в его замке, а уже ведет себя как хозяин.
«Как канцлер, – уточнил граф, считая нужным напомнить себе, что Оссолинский все же канцлер, а он, Оржевский, – обедневший, вложивший почти все свое состояние в башни этого замка, теперь уже мелкопоместный шляхтич. Первый в жизни и, возможно, последний военных поход, на который он возлагал столько надежд, не принес ему ничего, кроме сатанинской горести поражения, раны и мук. – Не завидуй, а достигай большего – вот, что тебе стоит начертать на своем родовом гербе».
6
Оставшись в одиночестве, Оссолинский откинулся на спинку кресла и еще какое-то время молчаливо созерцал опустевшую арену, словно ожидал появления новой пары доморощенных гладиаторов Оржевского.
«Значит, король все-таки отправился к Скале Волхвов, – вспомнилось ему. – С чего вдруг? Почувствовал свою близкую кончину? Впал в неверие в свои силы? Или, может, просто потянуло к ритуальным местам Стефана Батория, в надежде, что они приведут его к собственному величию?»
Для Оссолинского не было секретом, что в последнее время Владислав IV то и дело вспоминает о Стефане, а на книжном столике его, вместо Библии, теперь постоянно лежит хроника времен Батория. Коронного канцлера это новое увлечение короля и радовало, и временами настораживало. Совершенно очевидно, что Владиславу давно следовало обратиться к реформам своего кумира, изучить все то, что было задумано им. Но в то же время Оссолинский ясно отдавал себе отчет, что и ситуация не та, и силы короля не те. А главное – король явно упустил годы, отведенные ему Господом и для ратных дел, и для хитроумных дипломатических реверансов.
«Так что же он собирается предпринять сейчас?» – вот вопрос, которым задавался теперь князь Оссолинский. Все более или менее значительное, что предпринималось Владиславом в течение двух последних лет, канцлер воспринимал с припудренной вежливым многотерпением досадой, с какой, собственно, и надлежит воспринимать неудачи короля его коронному канцлеру. Понимал: все не так, все не вовремя, все вопреки сейму. Но что оставалось делать? Откровенно бунтовать против короля? Лишить слабеющего, растерявшегося монарха последней более или менее значимой поддержки при дворе и во всем королевстве? Но тогда это означало бы предать своего покровителя. А он, князь Оссолинский, не из тех, кто предает – будь то в бою или во время схватки в сейме.
Канцлер метнул взгляд влево и увидел, что граф то ли слишком поспешно вернулся, то ли по существу вовсе не уходил.
– Я не лекарь, граф Оржевский, – обронил он, исподлобья рассматривая возникшего перед ним владельца замка. Оссолинский не любил, когда так беспардонно вторгались в его размышления. – Чего вы тянете с визитом к тому, кто в эти дни куда нужнее меня?
– Визит подождет. Как и моя рана. Собственно, с лекарем я уже встретился. Только что я услышал от него, что…
– …Что король тяжело болен? Вы открываете мне это, граф, как великую тайну королевства.
Оссолинскому было уже за пятьдесят. Бледное, худощавое лицо его обрамляли спадающие на плечи густые седые волосы. И только шрам на правой скуле разрушал в нем самой природой созданный образ священника или благочестивого книжника-монаха. Однако при дворе Владислава IV был хорошо известен недоверчиво-пристальный, тяжелый взгляд канцлера, мрачно окрашенный его каким-то особым, ухищренным молчанием. Взгляд, становившийся невыносимым для представшего перед ним человека, словно пытка холодной водой на крещенском морозе.
– Это не тайна, господин канцлер, – скрежеща зубами, разминал свое пылающее огнем предплечье Оржевский. – Как и то, что после гибели сына король остался без наследника. Мы, конечно, не будем разъятривать отцовское горе Владислава, но все же…
– Отцовское горе всей Польши, – тотчас же уточнил канцлер. – И мне это гораздо яснее, чем вам, граф.
Оржевский промолчал. Костер в предплечье разгорался. Убедившись, что граф не намерен отдаваться в его руки, словно в руки палача, доктор сразу же заторопился с поездкой в соседнее имение, к ее вечно болеющей хозяйке. Правда, при этом он заверил, что через час-другой обязательно вернется сюда, но полковнику показалось, что доктор и сам не очень-то настроен встречаться с ним, и делает все возможное, чтобы отсрочить самый важный для них обоих разговор.
Впрочем, общение с канцлером тоже почему-то не складывалось, такой уж, наверное, выдался день. Однако Оржевскому очень хотелось воспользоваться присутствием одного из ближайших к престолу лиц королевства. Да, полковник знал, что является неважным собеседником и слишком заурядным политиком. Но, как влиятельнейший человек своего края – граф, сенатор, полковник, наконец, какой-никакой землевладелец, – он имел право обсуждать проблему наследника трона хоть с канцлером, а хоть с самим королем. И страстно желал воспользоваться такой возможностью.
– Не при вас будь сказано, господин канцлер, – попытался возобновить этот важный для себя разговор сенатор, – однако мыслю, что самое время основать новую династию правителей, более патриотически настроенную, преданную идее «великой Польши от моря до моря»; и вообще, со свежей, истинно польской кровью.
