Инженю - Дюма Александр (читаем полную версию книг бесплатно TXT) 📗
Он стал им благодаря новостям.
Метра, действительно, был истинным поставщиком новостей: под названием «Тайная корреспонденция» он выпускал — угадайте где? — в Нейвиде, на берегах Рейна, газету, содержавшую все парижские новости.
Кто знал, к какому полу принадлежит кавалер (или кавалерша) д'Эон, которому правительство приказало носить женское платье, но который прикреплял к своему фишю крест Святого Людовика?
Метра.
Кто описывал в мельчайших подробностях, словно сам на них присутствовал, фантастические ужины прославленного Гримо де ла Реньера, который, ненадолго забросив свои кастрюли и взяв перо, опубликовал пародию «Сон Аталии»?
Метра.
Кто рассказывал о чудачествах маркиза де Брюнуа, самого эксцентричного человека той эпохи?
Метра.
В течение трех веков римляне, встречаясь по утрам на форуме, задавали друг другу вопрос: «Quid novi fert Africa?» («Что нового из Африки?») В течение трех лет французы спрашивали: «Что говорит Метра?»
И это потому что великой потребностью той эпохи были новости.
В жизни государств бывают такие периоды, когда его народ охватывает какая-то странная тревога: он чувствует, как у него из-под ног постепенно уходит почва, по которой в минувшие века спокойно ступали его предки; он верит в будущее, ибо, кто живет, тот надеется; но, хотя он ничего не различает в этом будущем, настолько оно темно, он все же чувствует, что между ним и будущим пролегает какая-то мрачная, глубокая, неизведанная пропасть.
Тогда он бросается в невероятные теории, пускается на поиски неведомого; тогда, подобно тем больным, которые, чувствуя, что их положение безнадежно, прогоняют врачей и призывают знахарей, он начинает искать исцеления, но не в науке, а в шарлатанстве, не в реальности, а в мечтах. Тогда, заполняя этот необъятный хаос, где царит помутнение разума, где не хватает света (вовсе не потому, что он едва забрезжил, а потому, что он скоро померкнет), появляются таинственные люди, вроде Сведенборга, графа де Сен-Жермена, Калиостро; возникают невероятные, непредвиденные, почти сверхъестественные открытия: электричество (Франклин), воздушный шар (Монгольфье), магнетизм (Месмер). Тогда весь мир начинает понимать, что сделан огромный шаг, пусть очень слепой и нетвердый, к разгадке небесных таинств, а спесивый род человеческий начинает надеяться, будто он одолел еще одну ступеньку лестницы, ведущей его к Богу!
Горе народу, испытывающему подобные тревоги, ибо они являют собой первый приступ революционной лихорадки! Для него близится час преображения; вероятно, народ выйдет из борьбы прославленным и возрожденным, но во время агонии, когда он будет истекать кровавым потом, ему предстоит пережить свои страсти, свою голгофу и свой крестный путь.
Таково было настроение людей во Франции в то время, о котором мы рассказываем.
Подобные птицам, которые взлетают большими стаями, вихрем кружатся в воздухе и взмывают под облака, откуда они камнем падают вниз, дрожа от страха (ведь они искали новостей у грозы, но ответом им стали зигзаги молний), — подобные этим птицам, повторяем, большие толпы людей в растерянности метались по улицам, скапливаясь на площадях; потом, спрашивая друг друга: «Что случилось?» — они продолжали свой безумный бег по улицам и перекресткам.
Поэтому легко понять влияние, какое оказывали на эту толпу люди, дававшие ответ на ее бесконечные вопросы, принося ей новости.
Вот почему хроникёра Метра 24 августа 1788 года окружало намного больше людей, чем в другие дни.
С некоторого времени все действительно чувствовали, что правительственный механизм работает с невероятным напряжением и скоро в нем что-то сломается.
Что именно? Вероятно, кабинет министров.
Действующее тогда правительство было крайне непопулярным. Это был кабинет г-на Ломени де Бриена, сменивший свергнутое собранием нотаблей правительство г-на де Калонна, которое пришло вслед кабинету г-на Неккера.
Но, вместо того чтобы беседовать с теми, кто толпился вокруг, Метра слушал окружавших его людей; в этот день он либо не имел новостей, либо не хотел их разглашать.
— Господин Метра, правда ли, что королева, когда недавно принимала Леонара, своего парикмахера, и мадемуазель Бертен, свою модистку, сообщила о возвращении господина де Неккера и даже дала себе труд уведомить его об этом? — спросила молодая женщина в платье левит, в изящной шляпке, украшенной корзиночкой с цветами, и с длинной тростью-зонтиком в руке.
— Ну! — произнес Метра таким тоном, словно хотел сказать: «Это возможно!»
— Господин Метра, верите ли вы, что его светлость граф д'Артуа высказался против господина де Бриена и вчера действительно заявил королю, что если архиепископ в течение трех дней не подаст в отставку с поста министра, то граф, весьма обеспокоенный спасением его преосвященства, сам отправится к нему требовать его ухода? — осведомился причесанный по моде щеголь, на котором был фрак с пуговицами в форме оливок и жилет, обшитый ситцевыми лентами.
— Ну-ну! — ответил Метра таким тоном, словно хотел сказать: «Кое-какие разговоры об этом до меня доходили».
— Господин Метра, правда ли, что господина Сиейеса спросили о том, что такое третье сословие, и он будто бы ответил: «Сейчас ничто, в будущем — все»? — поинтересовался худой, с болезненным цветом лица простолюдин в потертых штанах и грязной куртке.
— М-м-да! — промямлил Метра таким тоном, словно хотел сказать: «Я не знаю, говорил ли это господин Сиейес, но если он это сказал, то так вполне может быть!»
И все хором закричали:
— Какие новости, господин Метра? Какие новости, господин Метра?
— Вы требуете новостей, граждане? — спросил из толпы визгливый голос. — У меня они есть.
Этот голос имел такой необычный акцент, такой странный тембр, что все оглянулись, пытаясь увидеть говорящего.
Им оказался мужчина лет сорока шести — сорока восьми, чей рост не превышал пяти футов, с кривыми ногами, обтянутыми серыми чулками в поперечную синюю полоску, в рваных башмаках, шнурки в которых заменяла обтрепанная бечевка; на голове у него красовалась шляпа а ля Андроман, то есть с низкой тульей и загнутыми вверх полями; торс обтягивал каштанового цвета изношенный сюртук с продранными локтями, который был расстегнут на груди и позволял разглядеть под грязной рубашкой с распахнутым воротом и без галстука выступающие ключицы и мышцы шеи, казалось налитые желчью.
Всмотримся пристальнее в его лицо, ибо оно того заслуживает.
Крупное, худое, костлявое лицо, слегка перекошенное у рта, было пятнистое, словно шкура леопарда, но усеявшие это лицо пятна были цвета крови и желчи; глаза навыкате, наглые и дерзкие, моргали словно у ночной птицы, вылетевшей на яркий дневной свет; большой, словно у волка или гадюки, рот кривился в привычной гримасе раздражения и презрения.
Это лицо, увенчанное длинными сальными волосами, перевязанными на затылке кожаным ремешком (каждую секунду грубая, грязная ладонь с черными ногтями приглаживала волосы так, как будто хотела сдержать скрытый под ними мозг), казалось маской, надетой на кратер вулкана.
Голова, слегка склоненная на левое плечо, как у Александра Македонского, если смотреть на нее сверху при ярком свете, обращала на себя внимание; в лице этого человека одновременно просматривались упрямство, гнев и сила; но особенно поражала в нем хаотичность, расхождение, можно даже сказать, смятенность его черт: каждую из них, казалось, тянула в свою сторону какая-то отдельная мысль, мысль лихорадочная, заставляющая его вздрагивать, хотя эта единичная дрожь не передавалась остальному лицу, если так можно выразиться; наконец, это лицо было живой вывеской, одушевленным каталогом всех тех роковых страстей, которые десница Господня обычно рассеивает над толпой, ослепляя ее для того, чтобы она разрушала, но на этот раз удивительнейшим образом эти страсти были вложены в одного человека, в одно сердце, запечатлены на одном лице.
При виде этой странной фигуры все пристойно одетые мужчины и женщины, стоявшие в толпе, почувствовали, как у них по коже пробежали мурашки; каждый испытывал двойственное чувство — и отвращение, которое отталкивает, и любопытство, которое притягивает.
