Тайна тринадцатого апостола - Бенуа Мишель (книги хорошего качества TXT) 📗

Отец Нил открыл было рот, но не сумел выдавить ни слова. Бречинский, сидевший напротив, казалось, был окончательно разбит и подавлен. Наконец с заметным усилием он заговорил снова:

— После войны, став кардиналом в Вене, Катцингер попросил одного испанца из «Опус Деи» порыться в австрийских и польских архивах, и тут выяснилось, что его отца, которым он безмерно восхищался, убили польские партизаны. С тех пор он ненавидит меня, как и всех поляков.

— Но как же?.. Ведь папа — поляк.

— Вам этого не понять, все, кто подвергся влиянию нацизма, пусть даже не по своей воле, всю жизнь носят в душе его глубокий отпечаток. Бывший член гитлерюгенда, сын офицера вермахта, убитого поляками, он отказался от своего прошлого, но не забыл его; из этого ада никто не возвращается невредимым. Я уверен, что он сумел избавиться от негатива по отношению к папе — поляку, чьей правой рукой сейчас является. Он искренне чтит его. Но ему известно, что я родом из деревни, где стояла дивизия «Аншлюс», и знает о смерти моего отца.

— А… о вашей маме?

Тыльной стороной ладони отец Бречинский вытер набежавшую слезу:

— Нет, этого он знать не может, я единственный свидетель, память об отце остается для него незапятнанной. Но я-то знаю. И не могу… я не в силах простить, отец Нил!

Огромная жалость переполняла сердце отца Нила.

— Вы не можете простить отца… или сына?

Отец Бречинский отозвался едва слышно:

— Ни того ни другого. Уже не первый год болезнь Святейшего Отца позволяет кардиналу творить — или побуждать к этому других — вещи, противные духу Евангелия. Он хочет любой ценой восстановить церковь минувших веков, он одержим тем, что называет «мировым порядком». Я видел, как богословов, священников, монахов здесь топчут, превращают в ничто — Ватикан перемалывает их с той же беспощадностью, какую некогда проявлял его отец в отношении порабощенных рейхом народов. Вы говорите, он оказывает давление на монсеньора Лиланда? Если бы ваш друг был единственной жертвой… Я не более чем мелкий, ничего не значащий камешек, но и меня, как всех прочих, нужно раздробить, чтобы в монолитном фундаменте Доктрины и Веры не было и намека на трещинки.

— Вас-то зачем? Здесь, в тишине книгохранилища, вы никому не мешаете, не угрожаете ничьей власти.

— Но я человек папы, и пост, который я занимаю, куда ответственнее, а мои задачи куда деликатнее, чем вы можете представить. Я… нет, лучше не надо об этом.

Его плечи слегка дрожали. Говорить ему было трудно, но он продолжал:

— Я так никогда и не оправился от бед, пережитых по вине Герберта фон Катцингера. Рана не затянулась, и кардинал об этом знает. Каждую ночь я просыпаюсь весь в поту, меня преследуют эти картины: то я вижу, как отца под дулами автоматов уводят в лес, то мерещатся ноги в офицерских сапогах, мамино тело, прижатое к кухонному столу в нашей каморке… Можно обезоружить человека угрозами, но также можно поработить того, чьи страдания тебе известны. С тех самых пор, как Катцингер поступил на службу к папе, я чувствую, как меня топчут сверкающие сапоги. Кардинал в своей пурпурной мантии властвует надо мной, так же как его отец, затянутый в свою тесную униформу, властвовал над моей мамой и своими польскими рабами.

Отец Нил начинал понимать. Бречинскому так и не удалось выйти из того подвала, где он однажды в детстве притаился за дверью и смотрел, как насилуют его мать. Он до сих пор идет в своих снах за отцом, который сейчас умрет, скошенный автоматной очередью. День и ночь его преследует видение: ноги в начищенных сапогах и голос Герберта фон Катцингера: «Feuer!» [21] — снова и снова оглушает его.

Как его отец пал когда-то от немецких пуль, так теперь он сам падает, падает в темный бездонный колодец своей памяти. Этот человек живой мертвец. Отец Нил растерянно пробормотал:

— Неужели кардинал приходит сюда, чтобы мучить вас, напоминая о прошлом? Поверить не могу.

— О нет, лично сам он ничего не делает. Он подсылает ко мне испанца, того самого, что искал для него документы в венских архивах. Этот человек сейчас в Риме, за эти дни он уже дважды приходил ко мне, он меня… он меня пытает. Одет он как священник, но если это и в самом деле служитель Иисуса Христа, тогда, отец Нил, церкви и вправду приходит конец. У него нет души, нет человеческих чувств.

Наступило долгое молчание, отец Нил терпеливо ждал, когда Бречинский заговорит снова. Наконец библиотекарь сказал:

— Теперь вы понимаете, почему я помогал отцу Андрею и помогаю вам. Он, как и вы, сказал мне, что ищет важный документ, ему непременно нужно было скрыть его от Катцингера и отдать папе в собственные руки.

Времени на раздумья у отца Нила не было. До сих пор он еще не задавался вопросом, что станет делать, если найдет послание тринадцатого апостола. А ведь верно, кому, как не папе, решать, что будет с церковью, если документ опубликуют.

— Отец Андрей был прав. Я пока не знаю почему, но совершенно очевидно, что то, что я ищу, жаждут заполучить все. Если мне удастся отыскать текст, на много столетий пропавший из виду, я собираюсь сообщить о его местонахождении папе. Только сам глава церкви должен знать эту тайну, как это было с Фатимским чудом. Мне только что сообщили, что послание скрыто где-то в Ватикане!

— Ватикан огромен — у вас нет какого-нибудь более конкретного указания?

— Только одно, и ниточка совсем тоненькая. Если послание было доставлено в Рим, скорее всего оно находится где-то среди рукописей Мертвого моря. Ватикан получил его где-то около 1948 года, после еврейской войны за независимость. Как вы думаете, где могут храниться манускрипты Кумранских ессеев?

Отец Бречинский встал, вид у него был совсем измученный:

— Я пока не знаю, надо подумать. Завтра после обеда загляните ко мне в кабинет. Здесь никого не будет, кроме вас и монсеньора Лиланда. Только умоляю, не говорите ему о нашем разговоре, я ведь ни при каких обстоятельствах не должен был говорить вам этого.

Отец Нил успокоил его, заверив, что ему можно доверять так же, как отцу Андрею. И цель у них одна — поставить в известность папу.

75

— Я поднимаю свой бокал за отъезд последнего еврейского колониста из Палестины!

— А я — за укрепление великого Израиля!

Оба ухмыльнулись и осушили свои бокалы единым глотком. Лев Бариона вдруг побагровел и поперхнулся.

— Клянусь Торой, Моктар Аль-Корайш, что это такое? Арабская нефть?

— «Сто трав». Настойка из Абруцци. Семьдесят градусов — мужской напиток.

Между палестинцем и израильтянином, поочередно спасшим друг другу жизнь, с тех самых пор установились странные отношения. Такое случается порой между офицерами противоборствующих армий, между политическими противниками или членами крупных соперничающих группировок. Бойцы невидимого фронта, они чувствуют себя свободно лишь среди таких же, как они, презирающих заурядное общество штатских, их скучное, пресное существование. Во время военных действий они яростно сражаются друг с другом, а в мирные дни не прочь вместе пропустить стаканчик, закадрить девчонок или даже совместно провернуть, коли представится повод, какую-нибудь операцию на нейтральной почве.

Такой повод был представлен монсеньором Алессандро Кальфо. Он предложил им одно из тех грязных делишек, которых сама церковь не может ни осуществить, ни даже официально признать допустимыми. «Ecclesia Sanguinem abhorret», или, если обойтись без торжественности латыни, «Кровопролитие ужасает церковь». Так что последняя, лишившись возможности переваливать черную работу на плечи светской власти, которая ныне повернулась к ней спиной, вынуждена обращаться к независимой агентуре. Чаще всего — к наемникам из крайне правого лагеря. Но последние зачастую не прочь покрасоваться перед СМИ и вечно готовы оказывать платные услуги уйме разношерстных политических группировок. Кальфо ценил, что Моктар никогда ничего, кроме долларов, от него не требовал, кроме того, эти двое никогда не оставляли за собой улик.