Гардемарины, вперед! (1 и 2 части) - Соротокина Нина Матвеевна (книги полные версии бесплатно без регистрации .txt) 📗
И Бестужев хлопочет, старается, работает днем и ночью пишет «определения» в защиту Бирона, сочиняет «Позитивную декларацию». «Вся нация герцога Бирона регентом желает видеть при наследнике престола Иване Антоновиче», — пишет он бестрепетной рукой.
Девять дней «Позитивная декларация» лежала у постели больной императрицы, и только за день до смерти она подписала назначение Бирона регентом. Последние слова Анны были обращены к своему фавориту: «Небось…»
Это странное благословение не принесло успеха Бирону. Русское общество было оскорблено назначением его на пост регента. Все десять лет правления Анны Иоанновны этот фаворит-иноземец был позором и бедой России, а теперь он получал государство в самовластное владение на целых семнадцать лет!
Эрнст Иоганн Бирон, герцог Курляндский, занимал должность регента Всероссийской империи двадцать четыре дня. В ноябре Бирона, а вместе с ним и Бестужева, арестовали. Кабинет-министру Бестужеву предъявлены обвинения в «старании достать Бирону регентство» и прочих интригах: отцу-де своему через герцога Бирона прощение хотел исходатайствовать,правда, не исходатайствовал, прибавления жалованья через Бирона хотел исхлопотать и исхлопотал, кавалерию Александра Невского через Бирона искал и стал оным кавалером.
На допросах Бестужев держал себя без достоинства, то наговаривал на свергнутого регента,то отрекался от своих слов, объясняя, что хотел смягчить себе приговор.
В январе 1741 года комиссия определила- Бестужева четвертовать,спасло его от казни только то, что по главному пункту: «старался достать Бирону регентство» можно было смело привлечь к суду чуть ли не всю комиссию, о чем заявил на суде сам Бирон. Бестужеву объявили прощение и сослали в отцовскую пошехонскую деревню, а жене и детям его «на пропитание» пожаловали триста семьдесят две души в белозерском крае.
В ночь ноябрьского переворота сорок второго года Бестужев уже в Петербурге и спешит заверить Елизавету в готовности служить верой и правдой крови Петровой. Императрица благосклонно приняла его заверения. Тем более, что среди приближенных к ней русских людей никто, как Алексей Петрович Бестужев, не знал так хорошо отношений европейских кабинетов, никто не был столь трудолюбив и образован,никто не понимал так точно смысла придворных интриг и каверз. Сам Лесток хлопотал за Бестужева, хотя прозорливая императрица пророчила лейб-хирургу, что старается тот на свою голову.
Бестужев был назначен вице-канцлером и скоро приобрел большой вес при дворе. Брат Михайло Петрович, назначенный обергофмаршалом, как мог способствовал этому возвышению. В делах внешней политики Бестужев стал преемником сосланного в Березов Остермана, то есть остался приверженцем Англии и венского двора, а Францию и Пруссию почитал исконными врагами России. На первых порах Бестужев должен был во имя национальной политики противостоять симпатиям императрицы. Шетарди, посол французский, был ее другом,Лесток,верный человек, не уставал доказывать Елизавете, как полезна и выгодна России дружба с Францией, а Бестужев читал и перечитывал донесения из Парижа русского посла князя Кантемира: «Ради бога, не доверяйте Франции. Она имеет в виду одно- обрезать крылья России».
Страсти при дворе накалялись. Лесток всем и каждому рассказывал, как он рассчитывал на Бестужева,поставляя ему место вице-канцлера и голубую ленту. «Я надеялся, что он будет послушен,- сокрушался лейб-хирург,- надеялся, что брат Михайло Петрович его образумит, но я жестоко ошибся. Оба брата ленивы и трусливы. Они находятся под влиянием венского посла Ботты. Я уверен, что они подкуплены венским двором».Шетарди и вовсе считал Бестужева полусумасшедшим, но тем не менее должен был уступить напору вице-канцлера и уехать из России.
К лопухинскому заговору Бестужев отношения не имел. Слишком тяжело и долго доставал он пост вице-канцлера, чтобы мелочной игрой поставить под удар труд многих лет. Да и во имя чего? Каких благ для себя и России мог ждать он от младенца-царя и его матери-регентши, вошедшей в историю под именем Анны Леопольдовны- пугливой, анемичной девочки, игрушки чужих страстей? С Боттой Бестужев старый приятель,да что из того? Дружба и политика- вещи несовместимые.
Но хотя уверен он был в своей безопасности, почти уверен, вся эта возня Лестока вокруг Лопухиных вызывала в нем крайнее раздражение, иногда до бешенства доводила, а более всего бесила мысль, что треплют на допросах имя Бестужевых. Ах как нужен был ему совет брата, но Михайло Петрович отбывал наказание за грехи супруги Анны Гавриловны, сидел под арестом в своей загородной усадьбе.
Опальную золовку вице-канцлер не жалел,сама виновата.Один только раз, когда узнал он,что Анну Гавриловну поднимали на дыбу, дрогнуло его сердце, — да по силам ли такие муки слабой женщине и за что она претерпевает их? Двор ждет, что он, вице-канцлер, на колени бросится перед государыней: «Защити, мол,Анна Бестужева просто дура- не преступница! Хочешь наказать — накажи, но не мучай!»
Однако он быстро справился с этим непривычным для себя чувством- угрызениями совести. «Бросание на колени есть безрассудство,- сказал он себе,- в политике сердце- плохой советчик. Участь родственнице я вряд ли облегчу, а с государыней отношения могу попортить!» И запретил себе сердобольно думать об Анне и опальной беглой дочери ее.
Но за следствием по делу Лопухиных и Анны Бестужевой он внимательно следил,знал все до тонкости. В этом немало помогал ему «черный кабинет»- тайная лаборатория для перлюстрации иностранной корреспонденции.Почт-директор Аш и академик Трауберг трудились над дешифровкой французских, английских, прусских депеш, переводя их с цифирного языка на словесный.
Французский посол Дальон писал в Париж к Амелоту: «Я ни на минуту не выпускаю из виду погубление Бестужевых.Господа Лесток и генеральный прокурор Трубецкой не менее меня этим занимаются. Князь Трубецкой надеется найти что-нибудь,на чем можно поймать Бестужевых,он клянется, что если ему это удастся,то уже он доведет дело до того,что они понесут на эшафот головы свои».
Бестужев скрипел зубами,читая депешу Дальона: «Пишите, негодяи, ищите, убийцы… Если и можно меня на чем-то поймать, так это на старых делах. А старые дела мало кому известны».
Дело двигалось к развязке, и наконец, девятнадцатого августа учрежденное в Сенате генеральное собрание положило сентенцию:
«Лопухиных всех троих и Анну Бестужеву казнить смертию- колесовать, вырезав языки».
Как свидетельствуют протоколы собрания, один из сенаторов высказал такое сомнение: «Достаточно придать виновных обыкновенной смертной казни, так как осужденные еще никакого насилия не учинили, да и российские законы не заключают в себе точного постановления на такого рода случаи относительно женщин, большей частью замешанных в этом деле».
На это принц Гессен-Гамбургский возразил: «Неимение писаного закона не может служить к облегчению наказания. В настоящем случае кнут да колесование должны считаться самыми легкими казнями».
Сентенцию, кроме светских лиц, подписали архимандрит Кирилл, суздальский епископ Симон и псковский епископ Стефан.
Имена Алексея Бестужева и брата его Михайлы в сентенции не упоминались.Это была уже победа.Теперь сентенцию передадут государыне, и она вынесет окончательной приговор, на это уйдет неделя, от силы две- все… конец, можно будет вздохнуть спокойно. И тут вдруг новость!
О том, что кто-то проник в бестужевский тайник в московском дому, узнал вначале Яковлев,его секретарь,человек верный,пронырливый и умный до цинизма. Каждый месяц вице-канцлер платал ему сверх жалованья весьма солидную сумму денег, на «булавки», как говорил секретарь. Этими «булавками», как бабочек в коллекцию, нашпиливал Яковлев в свою книгу нужных людей, кого подкупом, кого угрозой. Один из таких «нашпиленных» и шепнул про похищение бумаг. Шепоток стоил дорого- человек был агентом Лестока.
Яковлев знал, что это за бумаги- часть старого архива, непонятно как осевшего в Москве. Сколько раз упреждал он Бестужева, что опасно держать важные документы в старом дому, где одна прислуга обретается! Бестужев соглашался- да, надо забрать, но шагов никаких не предпринимал и секрет письмохранилища Яковлеву не открыл, считая, видимо, что даже столь преданный человек не должен знать некоторых подробностей его биографии. Вот и доупрямились…
