Другая сторона - Семенов Андрей Вячеславович (хорошие книги бесплатные полностью txt) 📗
А Ленинград? По радио, в газетах каждый день: «Город стоит, город держится». И нигде не мелькнуло, что миллион вымерло, вымерзло, околело от голода и мороза только в первую военную зиму! Что ежедневно умирали десятки тысяч мирных граждан в первую зиму. Столько же — в следующую. Что на Невском пятачке уже погибло несколько десятков тысяч красноармейцев и краснофлотцев, и их снова гонят на этот пятачок, как скотину на убой. Зачем оборонять город? Находясь на самом северо-западе страны, на самой границе с Финляндией, никакого стратегического значения он ни имеет и иметь не может! Неужели сокровища Эрмитажа и купол Исаакиевского собора стоят такой оплаты?! Не можете оборонять город — сдайте его немцам к чертовой матери, пусть подавятся! Пусть растащат Эрмитаж, раскатают по камушку Петропавловскую крепость, увезут в Берлин Александрийскую колонну, но миллионы ленинградцев останутся живы!
Никакие сокровища мира не стоят самого главного сокровища — жизни человеческой.
А там — миллионы жизней».
Филипп Ильич не был брюзгой и критиканом. Но то, что он видел вокруг себя ежедневно и ежечасно, вот уже почти два года, своей непроходимой тупостью и бесталанной некомпетентностью разрывало его душу. Хотелось собственноручно, из табельного, пристрелить этих буденных, ворошиловых, жуковых, тимошенко, куликов. Сдерживало его только одно — понимание системы. Той самой системы, которой верой и правдой служил Филипп Ильич вот уже двадцать пять лет, как солдат при Петре. Зная досконально эту систему, Головин ясно отдавал себе отчет в том, что сама по себе смерть десятка головозадых генералов и маршалов ничего не изменит. На место Ворошилова поставят какого-нибудь Порошилова, а вместо Буденного придет Забубённый.
«Почему у немцев нет такой неразберихи и бардака, как у нас? Почему они могут наладить и быт, и подвоз снаряжения? Почему они не бегут, а отходят? И позиции для отхода у них всегда заблаговременно подготовлены на самых выгодных рубежах? Я понимаю, конечно, что чем больше народа, тем больше несогласованности. Невозможно совсем без сбоев и проколов скоординировать деятельность сотен тысяч человек при подготовке наступления. Но почему у немцев вся эта ненужная и мешающая общему делу придурь сведена до минимума?! Почему мы не можем так же?! Может, и в самом деле: расстреливать надо больше? Как только на каком-либо участке бывший унтер Жуков прикажет расстрелять несколько десятков командиров, так сразу же восстанавливается порядок по всему фронту! Все службы работают согласованно и слаженно. Стойкость войск возрастает многократно! Неужели мы, русские, не можем жить без розог?! Азиатчина. Нам именно так и надо — чтобы нами непременно правил хан!»
Затронув в своих размышлениях немцев, Головин вспомнил Штейна.
«Вот ведь — умница! И тоже немец. Немец Поволжья. Крутовато с ними обошелся товарищ Сталин. В работе и у Олега Николаевича, разумеется, тоже был брак. А куда без него, без брака? Но почему у Штейна этого брака было в разы меньше, чем у наших, русских сотрудников? Выросли в одной стране, учились в одних школах, заканчивали одни командные училища, служили в одной и той же армии. Так почему такой разный, черт возьми, результат?!
И этот фон Гетц ведет себя в плену спокойно и с достоинством. Даже согласие на сотрудничество дал так, будто сделал мне огромное одолжение. Интересно, а как бы я сам новел себя, окажись в плену? Хватило бы у меня силы духа, чтобы вот так, едва ли не надменно, разговаривать с немецкими чинами? Рубаху на груди рвать и кричать «Да здравствует товарищ Сталин!» я бы точно не стал. А этот фон Гетц держит себя волне достойно и к обязанностям своим относится добросовестно. За те два дня, что он под моим присмотром обучает наших летчиков, отношения между нами определенно потеплели. Он и сам рад до смерти вместо лагеря, пусть и комфортабельного, окунуться в привычную для себя среду. Какая, в сущности, разница, свой летчик или чужой? Под комбинезонами форму не видать. Все равны. Кажется, этот парень скоро дозреет до того, чтобы сыграть свою партию в моей игре».
На КПП его как будто ждали. Часовой не успел проверить пропуск, как возле шлагбаума, лебезя и заискивающе улыбаясь, замаячил подполковник Волокушин — комендант аэродрома.
— Товарищ генерал! — подлетел Волокушин к машине, неся правую ладонь возле фуражки с голубым околышем. — За время вашего отсутствия происшествий не случилось! Комендант аэродрома подполковник Волокушин.
— Здорово, Волокушин, — подмигнул коменданту Головин, не вставая с сиденья. — Где мой подопечный?
— Докладываю, товарищ генерал! Военнопленный фон Гетц проводит плановые занятия с летным составом Отдельной эскадрильи.
— Ну, поехали, проводишь, — едва ли не ласково пригласил Головин.
Подполковник, поскромничав, не решился сесть в машину. В «эмке» нет правого переднего сиденья, левое предназначено, естественно, для водителя, а садиться рядом с генералом Генштаба?.. Скорее Волокушин зашел бы в клетку с голодным тигром! Указывая дорогу, комендант встал на подножку, благо она была широкая.
На кромке летного поля, возле канониров, прячась от яркого весеннего солнца под плоскостями самолета, сидели восемнадцать пилотов. Каждый примостился как мог, кто скрестив ноги по-турецки, кто поджав их под себя, а кто и просто на пятой точке. Под комбинезонами не просвечивали звезды Героев, а планшеты, развернутые перед каждым из них, и вовсе делали этих парней похожими на учеников, внимательно слушающих урок природоведения. Светловолосый летчик без пилотки, в таком же комбинезоне, как у всех, стоял перед самолетом, под которым расселись его ученики, и своим видом и жестами напоминал доброго учителя, который для пущей наглядности решил провести урок прямо на пленэре.
— Товарищи офицеры! — рявкнул Волокушин, соскочив с подножки.
Пилоты бодро стали подниматься, но Головин остановил их движением руки.
— Сидите, сидите, товарищи. Разрешите присутствовать на занятии, Конрад Карлович?
Одним жестом генерал прихлопнул сейчас трех зайцев сразу. Он показал, что боевая подготовка для него все-таки выше, нежели формальная субординация; испросив разрешения присутствовать и подчеркнув тем самым, что главный тут — пилот-инструктор, поддержал авторитет фон Гетца и наконец нашел форму вежливого обращения к нему. Пилоты терялись, не зная, как обращаться к своему инструктору! Господин? Господа все в Париже, это знал каждый школьник. У нас бар и господ нет с семнадцатого года. Товарищ? Гусь свинье не товарищ. На нем форма враждебной армии, хоть и скрыта она летным комбинезоном. Военнопленный? Еще хуже и даже оскорбительно.
Конрад Карлович! Гениально! Просто, нейтрально, уважительно и немного даже по-домашнему.
— Разумеется, господин генерал! — фон Гетц по привычке щелкнул каблуками.
Головин скинул шинель, бросил ее под пропеллер и сел, прижавшись головой к лопасти.
— Разрешите продолжать? — спросил фон Гетц.
— Да, да. Конечно, — кивнул Головин.
— Есть!
Головин взглядом незаметно обвел пилотов. Все слушали очень внимательно и заинтересованно. Должно быть, пленный немец и в самом деле рассказывал интересные вещи.
— Я с земли внимательно наблюдал за вашими полетами, — продолжил лекцию фон Гетц.
«Господи! Какая удача, что этот немец знает русский! — подумал Головин, слушая урок. — Этот фон Гетц — просто находка! Мне его будет определенно не хватать. Второго такого я не найду, но и случая такого до конца войны может не представиться. Надо его использовать как можно скорее — времени остается совсем мало».
— Вам, господин обер-лейтенант, — обратился фон Гетц к кому-то из Героев. — Следует уверенней держать планер при заходе в вираж.
— Есть, Конрад Карлович, — отозвался щупленький паренек лет двадцати.
— А вы, господин капитан, — фон Гетц смотрел теперь на соседа генерала, — боитесь работать на вертикали.
— Учту, — буркнул капитан.
Головин посмотрел на него и узнал Дьяконова.
«Не любит критики. Самолюбив, как кошка», — подумал он про капитана.
