Наследник Тавриды - Елисеева Ольга Игоревна (лучшие книги читать онлайн txt) 📗

– Этого достаточно. – У Веры сверкнули глаза. – Вы поистине добрая душа. Храни вас Бог!

Проводив гостью с крыльца, графиня вернулась в свою комнату, легла на кровать лицом вниз и предалась грусти. К ней приходят чужие люди и требуют участия в их жизни. Тогда как ее собственная складывается нехорошо. Она не увидит Мишу до отъезда в Белую Церковь. И бог знает еще, сколько там пробудет. А здесь вокруг мужа будет тереться Нарышкина. Рано или поздно Ольга заставит его обратить на себя внимание…

Тем временам Вяземская не стала возвращаться на хутор. Она увидела коляску, без всякой цели проезжавшуюся по дороге на город. Это был Береза, изнывавший в ожидании барина. Заверив его, что тот не вернется, Вера наняла извозчика до порта и обратно, вручив ему сразу десять целковых из денег графини. Решительности ей было не занимать. Она действовала с полным сознанием собственной правоты.

В порту Вяземская попросила грузчиков-итальянцев указать ей судно, в ближайшее время отправляющееся в Константинополь, и смело поднялась на борт, чтобы договориться с капитаном. Услышав родную речь, купец из Триеста, зафрахтовавший корабль, расплылся в улыбке. Он торговался недолго, но запросил дорого. Шестьсот рублей в один конец.

– А сколько будет из Стамбула добраться до Европы? Я не имею в виду Грецию, – уточнила княгиня.

– Если ваш пассажир поедет дальше на моем корабле, то за все путешествие я возьму тысячу.

Вера посчитала. Остается 260 рублей. Еще 380 ему выпишут на прогоны. И, Бог даст, рублей 400 он займет у друзей. С этим можно отправляться в путь. Особенно же ее веселило то, что Пушкин ускользнет из-под носа полиции на деньги наместника.

– Мой друг хотел бы пройти таможню незамеченным, – веско сказала дама.

Триестец понимающе кивнул. С деньгами все возможно.

– Вот вам задаток. Триста рублей за дорогу до Стамбула. Дальше он сам распорядится.

Купец взял деньги, пересчитал, спрятал в кожаный кошель, больше похожий на патронную сумку, висевшую у него на пузе. Дело было сделано. Вера вернулась в экипаж и с чувством исполненного долга приказала извозчику править на хутор.

– Ты не можешь вообразить, как я счастлив! После грома и молнии блеснуло солнышко! – Пушкин не умел держать в себе ни печаль, ни радость. Первым, к кому он понесся с известием о побеге, был Александр Раевский. – Графиня сама дала мне деньги. Как тебе это? Вот женщины! Говорят одно, а делают другое. Нет, она для меня не потеряна!

Полковник закусил губу.

– Хочешь сказать, ее сиятельство наняла для тебя корабль?

– Нет, договорилась княгиня Вера. Какая разница? Деньги-то она все равно взяла у Элизы.

Раевского бесило, что Пушкин называет Воронцову просто по имени. Еще бы прибавил: «моей»!

– А графиня знает, на что пойдет ее благотворительность? – съязвил он.

Поэт на мгновение задумался.

– Понятия не имею. Наверное, знает. Хотя… Да какое мне дело? Славно удрать отсюда на средства Милорда! А? Каково?!

В другое время полковник разделил бы веселье друга. Отличная каверза. Но сейчас он обдумывал возможные варианты. В сущности, ему было все равно, куда исчезнет из Одессы Пушкин – под Псков или в Константинополь. Лишь бы не толокся под ногами. Но в голове, как заноза, засела мысль, что он, Раевский, мог бы использовать ситуацию. Как именно, Александр пока не знал, и потому хмурился.

– И куда ты намерен податься из Стамбула? – спросил полковник, ставя на стол два стакана теплого оранжада.

– В Италию, конечно. А оттуда в Париж. В Англию. Так далеко, как только возможно. Ubi bene, ibi patria [1]. А мне patria там, где bene. А bene там, где растет трын-трава. Я в восторг прихожу при одной мысли о паровозах, парижском театре, ресторанах, борделях, газетах. Куда как славно сидеть здесь и ничего не видеть!

– Ну, надеюсь, сегодня ты еще почтишь присутствием наш скромный провинциальный театр? – рассмеялся Раевский. Он, кажется, понял, как должен поступить. Дьявольская удача!

Вечер Пушкин провел за сочинением любовной эпистолы. В этом жанре он творил не по правилам. Просто вываливал на лист все, что кипело на сердце, не заботясь даже, к той ли женщине адресованы чувства, к которой письмо. А поскольку его поминутно обуревала страсть к двум-трем предметам, то достойным дамам следовало бы вместе читать откровения поэта и самим решать, кому что предназначено.

Вчера в досаде на графиню он одним духом выплеснул из себя эпиграмму:

Женщины не любят в браке. Просто для падения графине нужен кто-то другой! Это бесило. Но после приезда Веры Пушкин раскаялся и хотел порвать стихи. Вяземская выхватила у него лист.

– Ты не покажешь ей, не покажешь? – умолял поэт. Он стоял перед княгиней на коленях, а та хохотала от души.

Выпив чаю, Сверчок снова взялся за перо:

«Не из дерзости пишу вам. Но я имел слабость признаться в смешной страсти и хочу объясниться откровенно. Вашему гневу я не поверил. Чем мог я вас оскорбить? Я вас люблю с таким порывом нежности, с такой скромностью – даже ваша гордость не может быть задета. Будь у меня какие-либо надежды, я не стал бы ждать кануна вашего отъезда, чтобы открыть свои чувства. Я предался восторгу. Я не мог более совладать с собой и дошел до изнеможения. Я не прошу ни о чем, я сам не знаю, чего хочу, тем не менее, я вас…» На этом месте с пера сорвалась капля, но переписывать заново у Пушкина не было сил.

Между тем Раевский до мелочей продумал свой маневр. Если Воронцов проведает, что графиня дала Пушкину деньги на побег, это вызовет его гнев. Бывший адъютант знал, как чуток граф к вопросам собственной карьеры, а исчезновение ссыльного из-под его надзора – такая неприятность, от которой не скоро опомнишься. Какое-то время полковник колебался, что предпочтительнее: унизить врага или вбить клин между ним и женой? Ведь откройся поступок графини – и скандал неизбежен. Наконец сердце взяло верх над мстительным разумом, и Александр решился пожертвовать служебными бедами Воронцова ради семейных.

В шесть часов театр был полон. Графиня в сопровождении Льва и Ольги Нарышкиных восседала в наместнической ложе. Она была особенно ярко освещена, поскольку публика не дерзала рукоплескать прежде, чем генерал-губернатор подаст знак к одобрению или освистыванию пьесы. Воронцов этим не злоупотреблял, всяк выражал чувства, как хотел. Но по привычке зрители задирали головы к золотому балкону, ища подсказку на лице госпожи наместницы.

Давали комическую оперу «Турок в Италии». На сцене блистала Морикони. Публика не остыла от ее новинки в «Бандитах» и на все лады распевала: «Я – блондинка Фиорелла, дочь разбойника». А прима уже изображала беглую одалиску из гарема. Впрочем, сюжет не слишком занимал Раевского. Он отыскал глазами на первых рядах Казначеева, тот сидел с княжной Волконской. Они ворковали, как два голубка и, кажется, ели конфеты. Александр испытал нервную радость от того, что нарушит идиллию. В перерыве он спустился в зал и отозвал правителя канцелярии поговорить.

– На два слова.

Саша недовольно поморщился. Но это не произвело на Раевского никакого впечатления. «Так ли ты скривишься через минуту!»

– Вы уже знаете о высылке Пушкина? – светским тоном осведомился он.

Казначеев кивнул.

– Искренне сожалею, но Александр Сергеевич своим поведением сам подал повод. Думаю, что в Пскове…

– Он не едет в Псков. – В голосе Равеского звучало затаенное торжество. – Он едет в Константинополь.

– Как? – не понял полковник. – Вы шутите? Право, жестоко смеяться. Ведь вы дружны.