Мне жаль тебя, герцог! - Волконский Михаил Николаевич (мир книг .txt) 📗
Такая будущность рисовалась перед Остерманом, и в виду этой будущности ему захотелось непременно жить и жить. Поэтому он сейчас же вспомнил про декокт, который обыкновенно принимая на ночь.
Он несколько раз ударил в ладоши, и на этот условный призывной знак появился заспанный казачок. Остерман с отвращением сморщил нос, отвернулся и проговорил:
— Эй, как от тебя пахнет!
— Ничего, Андрей Иванович, это — русский дух! — послышался сзади казачка какой-то незнакомый голос, и в комнату вошел высокий молодой человек с большими черными глазами и в парике с длинными, вьющимися, падающими на плечи локонами.
— Поди прочь! — сказал он казачку.
Тот, словно ему приказывал его господин, немедленно исчез.
— Куда ты, дурак? — закричал ему вслед Остерман. — Куда ты?
— Напрасно кричите! — остановил его незнакомец. — Ни казачок не вернется на ваш зов, и никто из вашей прислуги не откликнется!
— Как это не откликнется? Что за вздор? — проворчал Остерман, после чего скинул одеяло, встал и старческой походкой, но все-таки совершенно свободно и твердо переступая своими тощими, обутыми в спускающиеся чулки ногами, подошел к двери и хотел отворить ее.
Дверь была заперта снаружи. Остерман направился к другой, но и эта не поддалась его усилиям: она тоже была заперта с наружной стороны.
— Что же это такое? — произнес Остерман, остановившись и взглядывая сквозь очки на молодого человека.
— Это значит, что мы заперты, — ответил тот, — и что поэтому вам нечего меня бояться, так как я заперт вместе с вами и, значит, не могу ничего предпринять против вас безответственно!
— Я и не боюсь! — сказал Остерман и действительно совершенно спокойно направился к своему креслу и сел опять в него. Он завернул под ноги одеяло и спросил: — Но что же вам угодно от меня и зачем вы ко мне пожаловали?
— Прежде всего я принес вам вот это письмо, написанное вам переводчиком персидского посольства.
— Перехваченное?
— А вам это известно? Значит, вам также известно и содержание этого письма?
— Да, значит! — вызывающе-спокойно и насмешливо произнес Остерман.
— Но ведь то, что вы затеяли, Андрей Иванович, — преступление. Отдать русскую княжну, православную, за магометанина, персидского шаха, то есть попросту к нему в гарем… да ведь это же — такое преступление, за которое…
— Я просил бы умерить вашу дерзость, потому что не такому молокососу, как вы, произносить надо мой приговор.
— Приговор будет произнесен над вами по установленной форме и законно, я же явился к вам лишь для того, чтобы арестовать вас. Я здесь, чтобы не дать вам возможности скрыться до появления солдат, и ваши люди, запершие нас в этой комнате, заодно со мной!
— По чьему же это приказанию меня придут арестовывать? — опять усмехнулся Остерман.
— По приказанию Елизаветы Петровны, самодержавной императрицы Российской.
— Ошибаетесь, молодой человек! Мне доподлинно известно, что приняты меры к тому, чтобы арестовать принцессу Елизавету Петровну и ее лекаря Лестока. Они обвинены в государственной измене и в сношениях с послом Франции, маркизом де ла Шетарди.
— Вы плохо осведомлены, Андрей Иванович! Могу вас заверить, что Елизавета Петровна направилась в санях к преображенцам и что все готово к тому, что она поведет их к Зимнему дворцу и сама арестует правительницу, захватившую принадлежащий ей, Елизавете Петровне, прародительский престол. Да вот, кажется, идут к нам люди, которые подтвердят мои слова!
Послышался мерный шум шагов, громкий говор, щелкнул замок в двери, и в комнату, стуча сапогами и гремя оружием, ворвались преображенцы.
— Вы здесь? — сказал молодому человеку бывший с солдатами офицер. — Виват императрице Елизавете!
— Виват! Виват! — подхватил и молодой человек.
За ним гаркнули солдаты, а за солдатами, как эхо, раздалось по всему дому «ура» царице. Это кричали сбегающиеся слуги Остермана.
Андрей Иванович вскочил, затопал ногами и в припадке неистовства и бешенства стал ругаться площадными словами, обращая свое сквернословие к Елизавете Петровне и в исступленном бессилии грозя ей, что она ответит за нарушение всяческих законов.
Однако солдаты завернули его с головой в одеяло и так, ругающегося и барахтающегося в одеяле, снесли в сани, после чего отвезли во дворец к Елизавете Петровне.
К тому времени туда уже были доставлены арестованные преображенцами Миних, Левевольде и граф Головкин.
Затем явилась туда окруженная солдатами Елизавета Петровна, привезя с собой из Зимнего дворца арестованную «Брауншвейгскую фамилию».
Остальные полки гвардии подходили ко дворцу цесаревны и располагались вокруг него бивуаком. Были разложены костры, стоял говор, раздавались клики. Петербург снова просыпался ночью, как в прошлом году при аресте Бирона, и снова все чины и все высокого звания люди спешили съехаться в Зимний дворец для принесения присяги императрице Елизавете Петровне.
45
ЧЕРНЫЕ ГЛАЗА
Василий Гаврилович Гремин был разбужен поднявшимся шумом на улице и в доме, где все волновалось и двигалось. Он вскочил, высунулся как был в форточку на улицу и, заслышав там крик «виват Елизавете!», неистово завопил: «Вива-а-ат!» — потом накинул на себя шлафрок и в этом шлафроке и в колпаке затопал, засеменил ногами, улыбаясь во все лицо и перебирая в такт:
— Вот так! Вот так! Вот так!
Через минуту он уже командовал Григорию, чтобы тот собирал всех дворовых, выставлял вино и чтобы все пили за здоровье императрицы Елизаветы. Вместе с тем он тащил все свечи, которые только были в доме, к окнам и зажигал их, устраивая таким образом иллюминацию.
Гремин был уверен, что Митька Жемчугов не спит и где-нибудь участвует в «действе». Ему и самому хотелось скорее отправиться куда-нибудь, чтобы тоже двигаться, кричать, но он еще слишком предавался своей радости и в этой радости ему некогда было одеться.
Он побежал в комнату Жемчугова, чтобы посмотреть на всякий случай, нет ли там Митьки, и, отворив дверь, остолбенел, пораженный. В комнате Митьки сидел, закинув голову и прислонив ее к стене, тот самый молодой человек с великолепными черными глазами, который когда-то принес ему и поставил футляр с табакеркой с зеленым порошком.
Увидев его, молодой человек вскочил и голосом Митьки Жемчугова громко крикнул:
— Дождались мы своего, Василий!
Он сбросил с себя парик, и Гремин увидел, что пред ним действительно стоит Митька.
— Да никак это ты? — воскликнул он.
— Я, брат, я самый! Виват, императрица Елизавета!
Они бросились друг другу в объятия.
— Да как же это так? Что же, ты все видел? Все знаешь? — заговорил Василий Гаврилович.
— Все видел и все знаю! — впопыхах ответил ему Митька. — Я прибежал сюда, чтобы переодеться и скорее к Груньке во дворец, чтобы не обидели ее, как приближенную бывшей правительницы! А там меня знают только под моим настоящим обличьем!
— Но постой! А что же значит этот твой облик? Ну хорошо; парик можно надеть, но глаза? Как ты изменяешь глаза?
— Для этого есть такая жидкость, которую пускают в глаза; от этого зрачок так расширяется, что весь глаз кажется черным.
— Но ведь ты в таком виде принес мне табакерку. Чего же ты меня дурачил?
— Нет, брат, я тебя не дурачил, а исполнил все, как мне было заповедано моей матерью: она научила меня изменять цвет глаз и этот парик мне дала, и сказала, что, когда умрет Гавриил Мартынович Гремин, я должен прийти в его дом, к наследнику его, то есть к тебе, принести и отдать тебе этот футляр с табакеркой.
— Ну а дальше что?
— Ну а дальше я тоже ничего не знаю.
— И не знаешь, как эта табакерка попала к твоей матери от дяди Гри-Гри?
— Что ты сказал?
— Я говорю: «дядя Гри-Гри». Григория Мартыновича звали на французский манер — Гри-Гри.
Митька поднес руку ко лбу, провел ею несколько раз по голове, вдруг схватил трость с тяжелым набалдашником и ударил ею по висевшему на стене зеркалу.
