Камеристка - Вайганд Карла (книги хорошего качества .TXT) 📗
При дворе каждому нужно было вести себя так, будто все в полном порядке. В первую очередь это относилось к придворному церемониалу. Да, даже оживили старые обычаи со времен «короля-солнца». И было не важно, что парижская чернь устраивает под окнами дворца громогласные демонстрации.
Традиционный обряд вставания и отхода ко сну короля соблюдался, как и столетия назад, а королева, как и в начале их брака, председательствовала при вечерних карточных играх. Даже приглашали гостей. Старый обычай, когда король и его супруга ели на глазах у всех, пережил свой ренессанс, причем их обслуживали лакеи в роскошных ливреях.
Они сидели как две куклы в жестких церемониальных одеждах, и все могли на них глазеть. Так как Людовику больше не разрешалось, к его великому сожалению, ходить на охоту, он часто скучал. И от этого чувства пустоты он налегал на еду еще больше, становясь все круглее. У Марии-Антуанетты, напротив, почти полностью пропал аппетит, и она постепенно худела. И в то время, как король ценил хорошее вино, его супруга довольствовалась только водой.
После ремонта Тюильри стал центром общественной жизни Парижа. Тут праздно шатающимся было чему удивиться, когда аристократы, князья церкви, командиры Национальной гвардии и важные граждане выходили из своих блестящих карет и в форме или в вечернем туалете со своими разнаряженными дамами входили во дворец.
«Марии-Антуанетте действительно удалось среди ада создать островок мира и мнимой гармонии», — писал царице Екатерине один русский дипломат, который часто бывал в гостях у мадам дю Плесси.
Конечно, как и прежде, бывали возмущенные протесты, буйные демонстрации, прямо на улицах совершалось насилие, но это просто игнорировали. Король, его семья и придворные походили на группу дрессированных пуделей, которые встают на задние лапки, ведут себя примерно, но совершенно никому не нужны.
— Революционная пресса, провокационные лозунги в газетах, листовки, злобные карикатуры — их все видят, но делают вид, будто они никого не касаются, — удивлялся и граф Аксель фон Ферзен.
— Теперь город патрулируют добровольные соглядатаи, и если встречают кого-нибудь без триколора, то у него должна быть очень убедительная отговорка, иначе ему придется плохо, — предостерег меня папаша Сигонье.
К сожалению, многие дамы, направляясь на приемы к королеве, излишне провоцировали народ: они прикрепляли к платьям белые кокарды вместо революционных сине-бело-красных. И их прически украшали букеты белых лилий и белые банты. Это необдуманное поведение эмоций свидетельствовало о недостатке ума.
Мадам согласилась со мной:
— Королева тоже смотрит на это скептически, но его величество считает, что нельзя обижать аристократов, которые еще не отправились в изгнание. Нужно доставлять им удовольствие.
Тюильри, как и Версальский дворец, после полудня был открыт для всех посетителей. Чтобы попасть туда, требовалось только купить входной билет, а мужчины должны были быть обязательно в шляпах. Коридоры и лестницы были переполнены. Если сначала к монарху еще относились с некоторым почтением, то со временем все изменилось.
Я очень близко подружилась с одним гвардейцем из лейб-гвардии короля. Молодой человек был на десять лет моложе меня и оказался пылким любовником. Тогда я была просто одержима неимоверной жаждой жизни, жаждой физической любви. Возможно, это было вызвано жизненными обстоятельствами, при которых никто не знал, переживет ли он эту ночь или его убьют.
Мы использовали любой случай для любовных игр, но это было совсем непросто. Но мы сделали из нужды добродетель и возмещали краткость нашей страстной близости ее частотой.
Бывало так, что мы стояли в углу, я задрав юбки, а Фабрис — так звали моего усердного любовника — между моих бедер, в то время как какой-нибудь слуга или посетитель проходил мимо нас или моя госпожа отправляла кого-нибудь на мои поиски. Тогда мы ненадолго прерывались.
Фабрис, хотя и неохотно, отстранялся, а я опускала юбки. Как только помеха исчезала, мы сразу продолжали. Стойкость Фабриса была необыкновенной.
С трудом мне удавалось скрывать эти отношения от Жюльена. Он был и оставался мужчиной моего сердца, отцом моего сына, и я ни в коем случае не хотела сделать ему больно.
Глава шестьдесят девятая
Однажды утром женщины устроили скандал прямо под окнами будуара королевы. Они громко и вульгарно вызывали Марию-Антуанетту. Королева не была трусливой — это она доказала еще в Версале — и вышла на балкон, чтобы показаться толпе.
Женщины были ошеломлены; и Марии-Антуанетте даже удалось вступить с ними в разговор. Их удивило, что королева не пожалела для них слов. Одна эльзаска обратилась к ней по-немецки, но королева, не теряя присутствия духа, ответила по-французски:
— Сожалею, мадам, я вас не понимаю.
На это все ответили аплодисментами. Мария-Антуанетта всегда утверждала, что забыла немецкий. Я, с позволения сказать, этому не верила. Родной язык никогда не забудешь, может, отдельные выражения, но не язык вообще. Встреча с женщинами закончилась тем, что на прощание они кричали:
— Да здравствует Мария-Антуанетта! Пусть вечно живет наша добрая королева!
Когда я рассказала об этом мадам Франсине, она посмотрела на меня, как на сумасшедшую.
Но это было единственное исключение. То, что оскорбления против ненавистной австрийки становились все грубее, было связано с новым законом Национального собрания: он гарантировал полную свободу прессы.
Мадам Франсина возмущалась:
— Всякий писака будет утверждать, что ему захочется, и никто не сможет проверить правдивость его слов. За клевету на человека больше не будут наказывать. Это дискредитация.
Теперь королева появлялась на карикатурах в виде отвратительной гарпии с раздвоенным хвостом и длинными острыми когтями, увешанными бриллиантами. Ее представляли врагом, который попросил императора Австрии начать войну против Франции. После его победоносного вступления Мария-Антуанетта хотела сравнять Париж с землей — так утверждал один человек в Пале-Рояле, и все ему верили.
— Если вбивать народу в голову определенные вещи, то он в конце концов в них поверит. В этом состоит привлекательность печатного слова: что написано в газете, то правда. И со временем люди верят в самую абсурдную чепуху, — объяснил мне папаша Сигонье, который все меньше походил на аиста, скорее на состарившегося растрепанного ворона.
К концу 1789 года государственный долг достиг более пяти миллиардов франков. Жаку Неккеру уже было трудно набирать денег даже для оплаты текущих процентов. О погашении долгов и думать не приходилось. Первым делом он сократил содержание королевской семьи. Так он сэкономил пару миллионов, ну и что?
Национальное собрание переехало в Париж осенью вместе с королем. После краткого пребывания у архиепископа Парижского устроились на длительное время в школе верховой езды в Тюильри.
Число членов между тем сократилось, некоторые делегаты снова уехали в свои родные провинции, но большинство осталось и старалось создать разумное правительство.
— Это похоже на сизифов труд, — жаловался один из немногих верных королю делегатов. — Работа долгая, едва выполнимая и требует большой выносливости. Но, верные своей клятве, мы выдержим.
Трижды в неделю проводились дебаты, причем один кричал на другого, никто никого не слушал, каждый излагал лишь свои аргументы. Тот, у кого голос был самый громкий, считал, что право и правда принадлежат ему.
— Может, славная революция должна просто утонуть в хаосе? — спрашивал Жорж Дантон зычным голосом и заслужил аплодисменты. Нет, не так изначально планировали. Конечно, нужно отметить, что Национальному собранию приходилось нелегко. Вечно ворчащие парижане всегда были недовольны. Как и прежде, не хватало продовольствия, в основном зерна. Мяса столичные жители не видели уже месяцами. Давно прошли те золотые времена, когда Генрих IV гарантировал каждому гражданину курицу в горшке по воскресеньям. Зима снова стояла у ворот, а запаса дров не было.
