Лебединая Дорога (сборник) - Семенова Мария Васильевна (читать книги без сокращений .TXT, .FB2) 📗
3
Вышата Добрынич возвращался с совета домой. Легко бежал под ним жеребец, смотрел огненными глазами, катал во рту железное грызло, бренчал хазарскими серебряными решмами на ременной сбруе. Хрустела под копытами ореховая скорлупа.
Только на коне Вышата ещё чувствовал себя молодым. Отяжелело, утратило гибкость постаревшее тело, одно благо, что сохранило прежнюю силу… Не пройдёшь теперь, не пролетишь по улице, как бывало, не касаясь бревенчатой мостовой. Хрустят старые косточки, гребут пыль когда-то лёгкие ноги. Хочешь не хочешь – полезешь в седло.
Но зато ездил Вышата мало кому не на зависть. Висели отпущенные поводья, одна рука небрежно упиралась в бедро. Поди проследи, когда управляет конём!
Мелькали мимо заборы, проплывали дома. Между крышами возникал другой берег Медведицы, и Вышата сдвигал недовольные брови. Раньше на тот берег приходили олени, выскакивали угрюмые вепри. Теперь оттуда доносился дружный стук топоров. Урмане, чтоб им пусто, уже навели частокол и теперь возводили за ним три диковинных дома, длинных, с выпуклыми боками, наподобие опрокинутых лодий… Вокруг недостроенных жилищ толпились палатки, и только одно строение было полностью завершено: большой корабельный сарай, стоявший недалеко от воды. Ну и народ – не о людях первая забота, о кораблях!
Спокойно видеть находников Вышата не мог. И глянул-то вроде всего один раз, а приятные мысли, что мыши, разом побежали прочь. Даже о том, как славно рубил нынче в его, Вышаты, руках тот новый меч. Хитёр окаянный Мстиславич, ох, хитёр, а того пуще смел и умён!
Будто вчера это было… До сих пор стоголосо шумело в ушах у боярина многолюдное вече, собравшееся перед княжеским Новым двором. Полторы сотни урман – это не кузнец Людота, ими просто так на дружинном совете не распорядишься – пустить, не пустить… Не князь владеет землей-кормилицей, город. И уж как скажет Господин Кременец – так тому и быть!
Умно вел себя Чурила… Дай волю, небось полгорода раздарил бы иноземцам. А поди ж ты, ни слова не замолвил за урман, рассказал только, как что было, и всё! Даже девку свою, лапотницу конопатую, не втащил на помост. А зачем? И так все ведают, как и откуда. Зато раздерутся потом, никто не скажет: насоветовал князь!
Вышата даже заёрзал в седле, без дела звякнул плёткой над мохнатым ухом коня.
Похвалить, что ли, заодно ещё и урман? Небось не рвали рубах, в грудь себя не колотили. Пришли на вече, словно кто звал. Ножны ремешками позавязали. Оно и видать мирных людей, если уж дома усидеть не сумели!
Конь чувствовал, как распирало седока, и бежал всё быстрее, – пришлось придержать. А и пуститься бы во весь опор, отвести душу в отчаянной скачке, да кто поймет! Совсем, скажут, одурел старый боярин. Опять, знать, не поладил с батюшкой князем!
А как с ним поладишь, с проклятым, если он, смердье племя, куда ни плюнь, всё по-своему ставит? Вот и в тот раз: и не просил ни о чём вроде, а вышло по его. Как ни кричал Вышатин Верхний конец, не ум победил на вече, вредоумие: дали-таки урманам землю на другом берегу…
И те не дотерпели даже до вечера. Тут же сели в свой чёрный корабль, отгребли повыше, помолились по-своему, да и пустили в реку деревянных Богов – пусть, значит, указывают, где строиться. Тащила-тащила Медведица чужих истуканов, да так и не совладала. Куда ей, бедной, против Богов! А те, понятное дело, не продешевили. Выбрали местечко получше, сухое да ровное, прямо против города, единственное место на том берегу, куда не добиралось половодье…
Тьфу!
Любуйся теперь, люд кременецкий, неоглядчивый, как растёт через речку лютое осиное гнездо. Загудит, зажалит – спохватишься, попомнишь боярина Вышату, да и не было бы поздно!
Всего и радости, что там, подале, за лесом, – Круглица. Вот и пусть ездит теперь Радко-князь в Кременец мимо урман.
Задумался Вышата Добрынич, засмотрелся вдаль, пихнул конём неуворотливого пешехода. Обернулся взглянуть, сбил или не сбил, и тихо ругнулся, увидев урманина.
Светлоголовый парнишка сидел под забором, придерживая плечо, и смотрел на боярина глазами неистовой северной синевы. На губе и щеках проступал лёгкий бесцветный пух.
Боярин сердито дёрнул поводья, толкнул жеребца коленями, поехал дальше. А Видга поднялся на ноги и долго провожал его взглядом, украдкой потирая ушиб. Знал бы Вышата, о чём ему думалось, – не иначе, вернулся бы и всыпал молокососу ещё. Ибо Видга думал, простить гардскому ярлу обиду или не простить. Дело ли, чтобы викинга прилюдно валяли в пыли?
Надо будет тоже завести себе лихого коня и при случае отплатить Вестейну ярлу тем же. И что за печаль, если это случится, быть может, ещё через две-три зимы.
Между тем воротились домой и князья.
Хоромы, в которых обитал ещё прежний Ратша, красовались посреди широкого двора, сработанные мастеровитыми дедами на совесть и на славу. Ладно, крепко, брёвнышко к брёвнышку стоял на земле княжеский дом: терем, светлая гридница, жилые срубы под тёплыми земляными крышами. Высоко возносилась раскрашенная деревянная резьба. Крытые переходы оплетали хоромы, связывая их в единое целое. А позади хором, как скромные слуги позади господина, стояли клети, поварни, вместительная ключница на хитрых деревянных столбах.
Мстислав с его костылем галерейками ходить не любил. Вот и теперь он вышел из гридницы через дверь, нарочно для него прорубленную, оглядел залитый солнцем двор, привычно оперся на руку сына и вздохнул: хорошо-то как…
Людота, счастливый, но всё ещё робкий, шёл следом за князьями, бережно неся закутанный меч. Чурила – не Радим. Тоже не мёдом обмазан, но хоть не засадит в поруб со страху, как бы ты не выковал такого кому-нибудь ещё.
Молодой князь провёл отца через влазню, а оттуда – в жилую часть избы. В тёплой повалуше не было окон, так что свет проникал только через раскрытый дымогон наверху, да ещё над печью в висячем железном решете весело потрескивала лучина. Колеблющийся огонь озарял высокие стены, жирно закопчённые поверху и чисто вымытые внизу, накрытый стол и трёх проворных девчонок, расставлявших последние миски и ковши.
Людота обежал взглядом гладко вытесанные стенные брёвна… Надо будет попозже сказать Мстиславичу, а там – навряд ли не разрешит! – наготовить красок из глины и трав, да и пустить по этим стенам долгогривых рыжих коней и красавиц с распущенными косами, летящих в купальском хороводе. И самого князя с мечом в руках. Значит, так: красную краску он приготовит из пятилистника, синюю – из корня лапчатки, а жёлтую – из цветов прыгуна…
Люди, сидевшие по лавкам, при появлении князей поднялись, начали кланяться. В доме Мстислава ещё держался старинный обычай, согласно которому все жившие под крышей садились за один стол – челядь и господа, свободные и рабы. Злые языки говорили, что иного от князя-колодезника ждать было трудно. Ведь до того, как вселиться в эти хоромы хозяином, не мог он похвастать ни знатностью, ни богатством. Где ж ему знать, как это делается в домах у вятших мужей! Ворчал Вышата Добрынич, ворчали старшие бояре. Но Мстислав был упрям не менее сына. Ни под чью дудку не плясал, не слушал даже княгиню.
А княгиня Добронега, мать Чурилы, осмотрела стол и углядела смирно сидевшего Людоту.
– Это ещё кто? – спросила она сына.
Чурила отозвался:
– Людота, коваль круглицкий. От Радима к нам притёк.
Он уже угостил печной огонь причитавшимся куском, можно было приниматься за трапезу, но княгиня положила ложку:
– Грязь всякую в дом тянешь, Чурило! Не хватит ли?
Задутым огоньком погасло счастье в глазах кузнеца… Он пришибленно огляделся и начал вставать, нашаривая позади себя свой бесценный свёрток. Чурила сказал ему, продолжая невозмутимо есть:
– Сиди где сидишь, коваль. Я князь, не она.
Людота сел. Добронега повела на него тёмными глазами, но промолчала. Потом повалуша начала пустеть, и наконец в ней осталась только княжеская семья да ещё Людота, который и ушёл бы, да не знал куда.
