Золотое кольцо всадника - Валтари Мика Тойми (онлайн книга без TXT) 📗

Когда в Риме узнали об аресте Павла, его приверженцы немедленно выдали властям тайное убежище Кифы, считая, что этим они помогут своему учителю.

Кифа успел получить мое предупреждение и покинул Рим, направляясь в Путеолы, однако неожиданно повернул назад, не дойдя даже до четвертого вехового камня на Аппиевой дороге. Объясняя причину своего поведения, Кифа сообщил, что перед ним во всем своем величии явился Иисус из Назарета, и он, Кифа, сразу же вспомнил и узнал его.

— Куда идешь ты? — спросил его Иисус.

И Кифа ответил, что бежит из Рима, дабы уйти от преследований.

Тогда Иисус сказал ему:

— В таком случае мне самому придется войти в Рим, дабы быть вторично распятым.

Кифа устыдился трусости своей и покорно повернул обратно, несказанно обрадовавшись тому, что еще раз увидел учителя своего. Кифа был первым из учеников Иисуса из Назарета, который в далекие годы их совместных странствий признал в нем Сына Божьего. И вовсе не за физическую силу и большой ум полюбил его Иисус больше других учеников своих, как до сих пор считают многие, а за доброту и простоту душевную.

Я рассказываю тебе, сын мой, только то, что слышал сам, но в то же время в городе ходили и другие слухи и сплетни. Однако самым главным являлось то, что Кифе в самом деле было некое видение на Аппиевой дороге, и именно это событие в конце концов примирило его с Павлом, что и случилось перед самой их смертью.

Павел, как известно, никогда не видел Иисуса из Назарета, Кифа же, явно завидуя популярности Павла, однажды действительно сказал, что ему, Кифе, нет нужды придумывать какие-то истории про Христа, так как он знал Иисуса из Назарета и сопровождал его в странствиях. Слова эти были произнесены в то время, когда разногласия между Кифой и Павлом достигли наивысшего накала. Позднее, после того, как Кифе было видение на Аппиевой дороге, старик устыдился своих язвительных высказываний и попросил у Павла прощения.

Я очень жалел Кифу — простого рыбака, который после десяти лет проживания в Риме так и не выучил ни латынь, ни греческий язык и по-прежнему нуждался в услугах переводчика. Перевод доставлял массу неудобств, более того, довольно часто являлся причиной недопонимания и всяческих конфликтов. Слушая неумелый перевод, многие обвиняли Кифу в небрежности или неаккуратности, когда он цитировал фразу из еврейского Священного писания в подтверждение того, что Иисус из Назарета — настоящий Мессия по имени Христос, словно это было существенно для тех, кто и так верил, что он им является. Но евреи-христиане, желая показать свою ученость, спорили и обсуждали каждое слово, тоже ссылаясь при этом на свое Священное писание. Думаю, неплохо бы было со временем перевести эти священные записи на латинский язык, таким образом придавая им законченный вид и однозначное толкование, не подлежащее обсуждению. Наш язык лучше других сможет передать все тонкости оригинала. Это положило бы конец всем невыносимым спорам о значении слов, что приводит только к головной боли.

Однако пора вернуться к моему дальнейшему повествованию. Из круга наиболее близких к Иисусу из Назарета последователей мне удалось спасти некоего Иоанна. Сам я с ним никогда не встречался, но многие, знавшие его, говорили, что он мягкий и вежливый человек, сочиняющий воспоминания о Христе и ратующий за примирение между правоверными иудеями и христианами. Иоанн когда-то был близко знаком с моим отцом. Теперь его обвинили в предательстве.

К счастью, проконсулом в Азии в то время был мой друг, который по моей просьбе согласился сослать Иоанна на остров и тем самым спасти его от преследований. Я очень удивился, когда узнал о том, что он будто бы написал рассказ о нескольких грозных видениях, ибо сам Иоанн утверждал, что больше не пишет и не проповедует с тех пор, как ему разрешили вернуться в Эфес.

В поражении римских войск в Иудее Нерон обвинил членов сенатского комитета по восточным делам. В наказание император отправил нас в Рим, дабы мы следили там за порядком и за тем, чтобы евреи не подняли в городе вооруженного восстания. Он ехидно заметил, что, быть может, с этим-то мы справимся, хотя в других вопросах так и не проявили необходимых способностей. Цезарь не лишил нас должностей в комитете, ибо это мог сделать только сенат, который, дабы угодить Нерону, произвел изменения в составе комитета, однако весьма непросто оказалось найти новых людей, понимающих проблемы восточных провинций и готовых выполнять эту неблагодарную работу.

Поэтому, когда Нерон, провозгласив Ахайю свободным государством, вернул Греции независимость, я уже не был членом комитета по восточным делам. Теперь греки сами выбирали своего правителя, сами оплачивали свои военные расходы и сами копали свои каналы. Но действия эти, несмотря на бурную радость недальновидных греков, не могли оздоровить политической обстановки, что я понял еще в юности, будучи трибуном в Коринфе.

Для себя я отметил, что Нерон, ни разу не упомянув римский сенат, всем дал ясно понять, что он и только он имеет право провозглашать — а точнее говоря, — дарить независимость, кому захочет. Мы слышали собственными ушами, как перед началом строительства Истмийского канала Нерон заявил, что он надеется на то, что это великое начинание принесет благосостояние и Ахайе, и римскому народу. При этом он ни словом не упомянул сенат, хотя в официальных речах всегда следовало произносить «сенат и римский народ». Так было всегда и должно было быть и впредь. Но времена меняются…

Неудивительно, что я стал ощущать, как Орк [62] наступает мне на пятки, а Харон холодом дышит в затылок, когда я провожал евреев к месту их казни. Многие дальновидные сенаторы чувствовали то же самое, хотя так ничего и не говорили вслух. Но кому теперь можно было доверять? Поэтому, отправляясь в путешествия, каждый из нас ради собственной безопасности увозил с собой по крайней мере миллион сестерциев золотом.

Нерон не разрешил нам встречать его в Неаполе, откуда он пожелал начать свое триумфальное шествие в Рим. Это был город, где впервые цезарь публично выступил на театральной сцене. И свой нынешний триумф он хотел превратить в театрализованное триумфальное шествие, чтобы доставить народу удовольствие. Само по себе это было мудрым политическим решением, особенно учитывая военную неудачу на Востоке. Но придуманные Нероном торжества римлянам удовольствия не доставили, потому что нам пришлось разрушить часть городской стены, чтобы пропустить шествие. Раньше такой чести не удостаивался ни один победитель, даже сам Август во время своего триумфа. Нам показалось, что Нерон стал вести себя как восточный повелитель, власть которого безгранична. Рим не мог такое терпеть, несмотря на падение нравов, о чем писал немытый молодой бездельник.

Не только мы, члены совета, но и весь народ, — конечно, я имею в виду благоразумных граждан, — неодобрительно покачивали головами при виде Нерона, проезжающего на священной триумфальной колеснице Августа сквозь брешь в городской стене, а затем через весь город, в сопровождении почетной гвардии из актеров, музыкантов, певцов и танцовщиц, собранных со всего света, и следующих за ними повозок, нагруженных победными венками. Вместо битв скульптурные группы и картины на огромных раскрашенных художниками холстах представляли многочисленные победы императора в различных певческих состязаниях. Нерон в двойном венке победителя на голове и в пурпурной тоге, украшенной золотыми звездами, искусно правил колесницей.

В защиту цезаря следует сказать, что он, уважая древний обычай, смиренно поднялся на коленях по крутым ступеням к Капитолийскому храму, дабы преподнести лучшие победные венки в дар не только Юпитеру, но и другим богам Рима — Юноне и Венере. Но венков было так много, что их хватило для того, чтобы покрыть все стены в помещениях для приемов и в круглом пиршественном зале в Золотом доме.

И все же возвращение Нерона в Рим оказалось не столь уж приятным, как могло показаться на первый взгляд. Статилия Мессалина, хоть и была испорченной и слабовольной особой, все же была женщиной и вовсе не собиралась мириться с тем, что Нерон наделил всеми супружескими правами своего любовника Спора и относился к нему точно так же, как к ней, своей законной супруге, меняя супружеское ложе на ложе любовника по своей прихоти. Мессалина и Нерон ссорились так яростно и громко, что их голоса были слышны во всем дворце, но цезарь не осмеливался ударить жену, так как судьба Поппеи была еще свежа в его памяти, и Статилия совсем его не боялась.