Полонянин - Гончаров Олег (книга жизни TXT) 📗

– Она, – кивнул я. – Хорошая девчушка. Смышленая.

– А вы, я слышал, издалека к нам пришли? – Григорий внимательно на нас посмотрел.

– Издалека, – Баян поерзал на лежаке.

– Из Киева, – подтвердил я. – Меня Добрыном зовут.

– А меня Баяном, – сказал подгудошник.

– Уж не тот ли ты Добрый, сын Мала… – начал Григорий.

– Тот. А тебя, мне сказали, Григорием зовут, а Пустынником прозывают?

– Так и есть. Хорошо ли вас встретили общинники?

– Хорошо, – усмехнулся Баян. – Если бы не Иоанн, наломали бы нам бока…

– Но мы на людей твоих не в обиде, – перебил я подгудошника.

– То люди не мои, – сказал Григорий. – То люди Боговы. Не хозяин я им, и не ведун даже. Я, как мне учитель велел, к Господу дорогу ищу, и не моя вина, что они вслед за мной пристроились.

– Далеко же вы забрались, – Баян снова поерзал. Помолчали мы.

– А с чем же пришли вы в Карачары, гости дорогие? – наконец спросил Григорий.

Взглянул я на подгудошника, помедлил немного, а потом сказал:

– Сходи-ка, Баян, проведай, как там Никифор? Как бы не застудился на ветру. А то жалко будет, ежели такой голос потеряет.

– С чего это вдруг? – уставился на меня подгудошник.

– А с того, что у меня к Григорию слово есть, которое даже тебе, другу моему и попутчику верному, слушать не стоит.

– Так ведь…

– Ступай, – сказал я настойчиво.

Обиделся Баян. С лежака встал. Зацепился за раму недоделанную. Громыхнул ее об пол. И…

Дальше все произошло так быстро, что я не сразу опомнился. Да и не мог я подобного ожидать.

Подгудошник ударил меня ногой в грудь. Сильно. Почти без замаха. Я опрокинулся на лежак, больно шарахнулся затылком о стену. Вышибло из меня воздух. В глазах от удара потемнело. И, уже теряя сознание, я успел заметить, как вторым ударом Баян перекидывает Григория через стол.

К счастью, я ушел в Навь всего на мгновение. Тьма, вспышка. Тьма и снова вспышка. На этот раз дольше. Встряхнул головой. Явь стала обретать привычные очертания. Землянка. Все вокруг искорежено. Перевернуто. Лампада раскачивается под потолком. От этого изломанные тени пляшут на бревенчатых стенах. В углу, сложившись почти пополам, лежит Никифор. Видно, заскочил он, привлеченный шумом. Да так и остался, срубленный обезумевшим подгудошником. Кровь стекает по его лбу. Волосы от нее слиплись. И красная капля срывается с подбородка и падает на грудь жердяя. Подоплек рубахи, торчащий из-под ворота зипуна, про-, питался кровавой жижей. Грудь у Никифора вздымается и быстро опадает. Дышит. Значит, живой он.

Возня справа. Стон чей-то. И голос знакомый:

– Прощайся с жизнью, христосик. И словно молонья полыхнула. Ольговичи…

Андрей на кресте…

Дулеб усмехается…

«Христосик».

Краем глаза замечаю, как Баян заносит нож. Тот самый, которым всего несколько мгновений назад Григорий что-то вырезал из липовой чурки.

– Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного… – голос Пустынника не дрожит.

Нет в нем страха. И отчаянья нет.

Не раздумываю. На раздумья просто нет времени. Отрываю непослушное тело от лежака. Бросаю его вперед. На друга, вдруг ставшего врагом лютым. Заступившего мне дорогу к воле. К свободе. К Любаве.

– А-а-ах! – врезаюсь со всего маху в подгудошника. Для него моя прыть нежданной оказалась. Принял он мой удар. К стене отлетел. Врезался в кресты развешанные, в бревна землянки впечатался. Ошалело на меня взглянул, сказать что-то хотел. Не дал я ему. Кулаком его слова в зубы вдавил. Только грызло у него клацнуло.

Треснула кожа на костяшках, болью в руке вспыхнула. Моя кровь с его, из разбитых губ, кровью смешалась. Что же это выходит? Кровные братья мы теперь? Негоже так брату поступать. Учить за такое надобно. Вот я и учу.

Вторым ударом ему дыханье сбил. Поддых врезал. Тут ему совсем не до разговоров стало. Гляжу: у него глаза подкатились. Поплыл подгудошник. Я, не долго думая, за шиворот Баяна схватил и вон из землянки поволок.

Не знаю даже, откуда у меня силы взялись. Видать, от обиды мощь во мне пробудилась. Словно тряпку, я его до двери доволок. Через деревяхи разбитые, через ноги Никифора тянул его за собой.

Хрипел он. Все пытался воздушку дыхнуть. Только у меня не вырвешься. Особенно если разозлить как следует. А ему это удалось.

Зря он так.

Совсем зря.

Выволок я его в ночь, лунным светом залитую, на землю повалил.

– Что ж ты, – говорю, – Маренин выкидыш, делаешь? Кто же тебя учил так за хлеб за соль платить?

– Пусти! – хрипит он мне в ответ.

Руками размахивает. Все вырваться пытается. Но шалишь! Крепко я его коленом придавил. Да на всякий случай руку на излом взял. Будет дергаться – локоть сверну ему и жалеть не буду.

– Молчи! – я ему. – Молчи и думай, чем извиняться будешь?

– Чтоб он сдох без моих извинений!

Растерялся я от такого. Даже хват ослабил. Где же это видано, чтоб божьего человека клясть?

– Ты никак ушей муромских обожрался?

А он меж тем в себя окончательно пришел. Слабину почуял и вырываться начал. Но не дал я ему на волю вырваться. Еще крепче прижал. Застонал он от боли в руке вывернутой.

– Неужто ты и впрямь поверил, что за ушами хлебными я к муромам поперся? – рассмеялся хрипло подгудошник.

Тяжко ему, но он тяготу свою не оказывает. Настырный. Сипит и высвободиться из-под меня хочет. Закипело во мне все от признания подгудошника. Потянул я его руку на себя, да так, что у него в локте щелкнуло.

– А ну-ка давай выкладывай! На кой ты за мной увязался?

– Ах, чтоб тебя так в пекле Кощей мучил! – взревел Баян. – Переплутовым клыком тебя заклинаю! Отпусти немедля!

Тут уж я и вовсе опешил.

И почудилось мне, что вдруг снова маленьким стал. И будто бы засыпать не хочу, а бабуля мне сказку на ночь рассказывает:

– …и как станет он тебя Переплутовым клыком заклинать, так и знай, что перед тобою калика [93] перехожий. И что ему совсем невмоготу стало…

– Бабуль, – лезу я макушкой под ее тяжелую ладошку, чтоб голову она мне почесала, – а калики, они злые или добрые?

Ерошит она мне волосы, пальцами прядки перебирает, а у меня от удовольствия глаза закрываются.

– Кому-то добрыми, кому веселыми, кому задорными они показаться могут, а нечисти всякой, семени навъему они страшнее рыбьей кости в горле. Их на землю Семаргл, Сварогов пес, посылает. Только им доверяет в Мире этом правду от кривды отличать, и добро от зла оберегать. Иногда может калика и против Правей пойти, если знает, что дело его во благо Миру будет. Их за это сам Сварог прощает. Вот и бродят калики по свету, на благо людям трудятся, а люди про то и не догадываются. Было так и так дальше будет…

– Бабуль, – я уже почти совсем заснул, разморенный горячими бабушкиными пальцами, – а я могу в калики пойти?

– Нет, унучек, – вздыхает она. – Тебе Миром править на роду написано, а не Правь оберегать…

В миг единый бабулина сказка вспомнилась, и пальцы сами разжались. Руку его отпустил, но до времени слезать с него не стал. Мало ли, что ему в голову стукнет? А вдруг он снова в землянку кинется, чтобы дело свое тайное завершить?

– Все, – сказал подгудошник грустно. – Слово не воробей. Вылетело. Хрен с ним, с Григорием. Видно, Сварогов пес его пожалеть захотел.

Я его отпустил. Вздохнул глубоко, чтоб в себя скорее прийти. Сел на землю, на звезды яркие посмотрел, на луну полную. Холодный свет полнолуния окрасил все вокруг в серое. И сруб церковный, и реку, что текла у самого подножия Карачар, и пыхтевшего не хуже медведя подгудошника.

– Что там у вас? – Луч желтого света вырвался из двери землянки.

– Никифор, – позвал я, – вы там целы?

– Слава Тебе, Иисусе Христе, – сказал Никифор. – Мы с учителем в порядке. А с дружком твоим деручим? Что с ним?

– Ты прости его, Никифор. – Я положил руку на плечо Баяна, чтоб не вздумал он рыпнуться. – У него в полнолуние ум за разум заходит. Лунная болезнь.