Повести - Сергеев Юрий Васильевич (книги без сокращений TXT) 📗
Всю дорогу хитро посмеивался, балагурил, поглядывал на цветущего от счастья охотника, а ночью Семка понял, почему скалился дед. Блохи из лисьей шубы перебрались к нему под одежду и немилосердно кусали. Сёмка всю ночь чесался, крутился и не мог уснуть.
Снег месить по оврагам и лесам — тяжкий труд. А труд-то и делает человека мудрым и прозорливым. К восьмому классу знал всё вокруг на многие километры, налился силой, оброс мышцами, и появилась звериная неутомимость в скитаниях.
Сам стал подмечать повадки лис, распутывал петли следов, ночами сидел в засидках у привады, кутаясь в отцовский долгополый тулуп, терпеливо снося холод.
Когда у лис начинался к весне гон, в бинокль замечал самку и разгонял свадьбу. Невесту отбивал и таился на её следу. Лисовины в поисках подруги один за другим пёрлись под выстрел, нюхая на бегу аккуратные отпечатки её лапок.
Дед Буян, не выдержав конкуренции, лютовал, грозился отобрать бинокль и поломать ружьё.
Друзья в это время катались с горки на лыжах, летом играли в городки и лапту, гоняли футбол на церковной площади, провожали и целовали робких одноклассниц, а Сёмка смотрел на их забавы с усмешкой превосходства.
Не мог понять, чего занимаются ерундой, когда есть такая воля: река, лес, степи, заросшие бурьяном курганы — любимое пристанище зверья. Увлёкся и рыбалкой, ночами проверял перемёты на тихой реке Медведице под завораживающие концерты ночных соловьёв.
Попадались сомы и сазаны на хитроумные приманки, долгие ночёвья у жарких костров отучили бояться одиночества и темноты. Завёл подсадных уток и гончую собаку.
Пойма Медведицы, впадающей в Дон, широко распахнулась меж холмов и курганов перед молодым бродягой. Дубовые леса, обросшие вербами озёра и старицы, дебри краснотала по песчаным косам, поросшие лесами тёмные овраги манили и звали неугомонную душу.
Сколько помнил отца Ковалёв, тот всегда носил кирзовые сапоги, фуфайку в холода и старенькую, выцветшую одежонку летом. Сутуловатый, белоголовый от ранней седины, отец вечно копался по дому в свободное от работы время.
Кормил скотину, рубил дрова, делал ульи для колхозной пасеки, на которой был бессменным пчеловодом с окончания войны. Приучал к домашней работе сына, изредка ходил с ним на охоту, уже сам ступая в его следы, едва успевая за резвыми ногами.
С матерью жил отец неважно, можно сказать, плохо. Скандалили по мелочам, сыпали упрёками, и в конце концов, пришла развязка. Мать забрала младшего братишку, уехала со всем небогатым скарбом к родителя в соседний хутор.
Больно хлестнули веревочки от занавесок на оголенных окнах в пустой хате, когда они с отцом вернулись с пасеки. Сёмка любил и отца и мать, мучился и страдал от их ругани.
Бабка всё лето хворала, молила Господа прибрать её к себе, и пришлось парню засучить рукава. Обстирывал и готовил обеды, управлялся по дому.
Какой спрос со старухи? Разменяла девятый десяток. Отец — инвалид войны — чудом выжил от тяжёлого ранения в живот. В хлопотах проскочило лето. Подошёл сентябрь.
Вечеряли в летней кухне, отец нахваливал борщ, приготовленный сыном, а глаза грустно и бездумно смотрели в пустую стену, словно искали там разгадку нечаянного одиночества. Вроде бы не пил, старался для дома, а вот довелось хватить бобыльей жизни. За какие грехи так бьёт судьба?
— Отец? Ты слышишь? — оторвал его сын от неласковых мыслей.
— Чего тебе?
— В школу мне через неделю. Ты б женился, что ли? Не управлюсь я один с домашними делами.
Отец долго и пристально смотрел на Сёмку. Размяв нервно подрагивающими пальцами погасшую папиросу, раскурил её.
— С чего это ты заблажил? Пчёл поставлю в омшаник, сам буду управляться. Не пропадём.
— Нет. Так дело не пойдёт. Тебе всего сорок пять лет. Женись. А? Я после восьмого класса уеду в техникум, как вы тут вдвоём с бабкой останетесь?
— Да… Загадал ты мне загадку… Кто же за меня хворого пойдёт? Святые мощи остались, да и меньшого, Витьку, жалко. Может, образумится мать, опять сойдёмся.
— Не сойдётесь, она замуж вышла, — подал отцу затёртое в кармане письмо.
Он раскрыл конверт и подвинулся ближе к керосиновой лампе, прочитав, молча бросил письмо в угол, тяжело встал.
— Это она мне назло сотворила, жить она с ним не будет, вот поглядишь. Что ж, коли так обернулось, попробую жениться. Сестра одолела уже уговорами, присмотрела вдовушку в своей станице. Ты прав — с матерью всё. Это я ей не смогу простить, — он устало раскинулся на застланной койке и закрыл глаза.
Через день на подводе привёз мачеху — полную, чернявую казачку лет сорока, с добрыми и грустными глазами. Она была замужем, развелась с пьяницей, а детей так Бог и не дал. Мачеха ступила в чужой двор, боязливо озираясь, поправляя волосы тёмной, загрубевшей в работе ладонью.
Месяц не смел её назвать пасынок ни мамой, ни тетей. Всё как-то выкручивался, обходился без этого, ловил на себе её понимающий взгляд, и наконец, сорвалось с языка: "Мама".
Мачеха заплакала и неумело прижала к себе диковатого, высокого парня.
— Ну, вот и ладно… Я уже сама хотела тебе сказать, чтобы хоть тёткой звал, истомилась вся.
Сёмка засобирался уходить, застеснялся этой чужой ласки. Что не поделил отец с матерью? Так он толком и не понял. Почему она вышла замуж? И отца оправдывал, и мать жалко, и брата.
Другие гуляют, пьют, жён гоняют так, что стёкла с рамами летят на улицу. И ничего, живут себе вместе. Кто разберет этих взрослых!
Время шло. Бабка с новой снохой жила мирно, она опять забегала по двору, шаркая чириками и норовя чем-нибудь помочь. То накормит кур, то надерёт железным крючком из примётка сенца козам, а вечерами всё бьёт поклоны темным образам в переднем углу.
Иконы она принесла в дом после закрытия церкви, когда свергли колокола на землю. Иконы были несоразмерно велики для маленькой комнаты и занимали весь угол. За ними хранились старые письма, облигации, пенсионная книжка за погибших сыновей и разные узелки с ладаном и просвирками.
Из тринадцати сыновей и дочерей осталось в живых только двое, остальных побило в войнах, выкосило болезнями.
Сенька, до восьмого класса, спал на печи, с нетерпением ждал, когда бабка перестанет бить поклоны я уснёт, чтобы можно было задёрнуть занавеску и запалить на всю ночь десятилинейку. Ещё одна страсть обуревала его — книги.
К шестому классу одолел школьную библиотеку и взялся за сельскую. Ночи напролёт красными от напряжения глазами впитывал в себя Майн Рида, Джека Лондона, Арсеньева — всё, что подворачивалось под руку, но больше любил про путешествия.
Сладостно откидывался на горячей лежанке перед утром, выпалив весь керосин, и всё ещё сражался в отряде Чапаева, бродил на Клондайке или распутывал звериные следы с мудрым Дерсу Узала.
На рассвете бабка проворно стаскивала его за ногу с печки и настырно выпроваживала в школу. Надев очки на верёвочке, сама жалась к окну с книжками внука, бойко читала вслух.
Бабка считала себя вполне грамотной, одолев два класса церковно-приходской школы, сохранила хорошую память и знала такую массу сказок, что Сёмка в детстве от страха плохо спал, наслушавшись их.
Сказки бабка Калиска не просто сказывала, а играла, то понижала голос до жуткого шёпота, то вскидывалась с закрытыми глазами, чуть не валясь на пол, изображая убитого богатыря; горевала до слёз вместе со сказочной вдовой и квохтала от смеха, когда ловкий мужик дурил слабоумного богача.
Сёмка любил её без памяти, а уже взрослый приставал: "Баб, расскажи про Иванушку-дурачка?" — "Их-х-ха-ха. Да разве тебе сказки надоть. Девки небось на улице заждались, ухажёрки, а ты всё, как малое дитя, — но, польщённая вниманием, садилась на скамью и мерно начинала: — "Жили-были старик со старухой, жили, добра наживали…"
Отец с мачехой спали в другой комнате, увлеченье книгами не пресекали, только мачеха отговаривала, жалеючи:
— Сё-ё-ём? Свихнёшься от книжек. Ить у нас в станице случай был. Зачитался один парень — и в психдом определили.
