Игра кавалеров - Даннет Дороти (версия книг .txt) 📗

— Он свободен, сэр.

Да, он был свободен. Полуголый, грязный, еле стоящий на ногах от усталости, Лаймонд поднял брови и перевел взгляд с одного брата на другого, растирая затекшие руки, и, затем, взглянув в темный угол, где сидел смотритель, он позволил себе подмигнуть. Лорд д'Обиньи, словно окаменев, оставался стоять на месте: смысл происходящего не укладывался у него в голове. Он был подавлен численным превосходством противника — да и в любом случае, какой смысл сопротивляться?

Перед ним стоял Мэтью, отрекшийся от него, лишивший будущего. Все надежды лопнули, словно мыльный пузырь. Не оставалось ничего, кроме мести. Он хрипло пробормотал:

— Оставь его. Черт побери, оставь его. Король привлечет тебя к суду за это.

В ответ — молчание.

— Он сумеет расправиться с иностранцами, которые вмешиваются в его правосудие. Ты сам угодишь в Бастилию, ты будешь следующим. Что тогда сделает с тобой Уорвик?

Снова молчание.

— Говорил ли я вам, — спохватился Лаймонд, помедлив на пути к выходу, — что та моя тетка однажды высидела-таки птенца?

Он замолчал, погрузившись в размышления, и медленно пошел к двери. Его милость лорда д'Обиньи, который пристально смотрел вслед удаляющемуся брату, Лаймонд одарил своей великолепной улыбкой.

— Кукушонка, — бросил он обыденным тоном и вышел вслед за Ленноксом.

В одежде с чужого плеча он доскакал с графом до города, так что их могли видеть вместе, а значит, избавление, как с иронией отметил Лаймонд, не пропадет втуне. На мгновение по выходе из шатра лорд Леннокс не сдержал ярости… но совладал с собой под насмешливым взглядом синих глаз, вспомнив о том, что делает. С тех пор он не проронил ни слова. За парком Лаймонд распрощался. Леннокс, сжав губы, поскакал назад к своей царственной жене. Судьба на этот раз сурово обошлась с Ленноксами.

Лаймонд же поспешил на запоздалую встречу с Робином Стюартом.

Филим О'Лайам-Роу видел, как он подъезжает; еще и раньше деревья расступались перед лошадью и смыкались за нею. Лаймонд ехал один.

Он явно не спешил, как отметил О'Лайам-Роу, — переоделся, умылся, возможно, заехал к Мишелю Эриссону и узнал, что О'Лайам-Роу еще не возвращался; расспросил, как добраться, и поехал по указанной дороге, прекрасно одетый, на великолепной лошади, уладив, несомненно, все свои дела. Как ему удалось вырваться из цепких рук разъяренного д'Обиньи, О'Лайам-Роу не представлял, да в данный момент и не очень-то этим интересовался.

Лаймонд увидел его, улыбнулся и, спешившись, зашагал по примятой траве.

— Привет. Тебе не нужно было ждать. Этот парень наверняка с унылым видом крадется по Шатобриану, бормоча угрозы. Признаться, — сказал Лаймонд, растягиваясь во весь рост на мягкой траве и перекатываясь лицом вниз, в зеленое сияние, — по горло сыт Стюартами.

Последовала пауза, затем О'Лайам-Роу мрачно сказал:

— Сдается мне, один или двое Стюартов имеют повод чувствовать то же по отношению к тебе.

Лаймонд закрыл глаза и какое-то время не открывал их, затем тяжелый, пристальный, полный синевы взгляд вонзился в О'Лайам-Роу.

— В чем дело?

О'Лайам-Роу стоял на маленькой прогалине неподвижно и твердо, сердце его билось, как молот о наковальню, и, казалось, вот-вот выскочит из груди. Он кивнул в сторону пустых, блестящих окон хижины и сказал:

— Робин Стюарт там.

Лаймонд столь стремительно вскочил, что О'Лайам-Роу не заметил, как это произошло. Он только увидел, что Лаймонд бежит по траве так же быстро, как уже бежал сегодня от тюрьмы к озеру. У закрытой двери он резко остановился и молча оперся о косяк. Он поднял было руку, чтобы постучать, но вместо этого нажал на ручку медленно и осторожно, словно то было живое существо, которое можно нечаянно раздавить. Так Фрэнсис Кроуфорд открыл дверь в хижину Стюарта и вошел внутрь.

На столе побывали мыши. Сыр и зачерствевший хлеб были объедены, выскобленный стол загажен мышиным пометом и усыпан крошками. Огонь в очаге погас. Но все прочее в комнате было такое, каким оставил его Робин Стюарт: починенный стул, чистый пол, аккуратно сложенная сумка и сверкающая шпага — следы размышлений, решимости и мучительных усилий.

«Как джентльмен джентльмену, — гласила аккуратно написанная записка, которую О'Лайам-Роу собрал из кусочков во время тоскливого ожидания, — я приношу извинения и прошу разделить со мной трапезу».

Он лежал перед очагом, творец всего этого: чисто вымытые руки праздно покоились на полу, кинжал валялся рядом, и кровь запеклась на острие. Неуклюже распростершееся тело, костлявое, неловкое, принадлежало, несомненно, Робину Стюарту, и с этим уже ничего нельзя было поделать. Но от блестящих волос, так старательно подстриженных, до плотно обтягивающих ногу рейтуз и начищенных сапог то было подобие Лаймонда — и в последней яростной попытке бросить вызов судьбе, и даже в том, что поражение свое он скрыл от всех.

О'Лайам-Роу успел заметить все это в те два часа, пока ждал. Теперь он тяжело сел и с неистовым чувством, близким к удовольствию, наблюдал, как Фрэнсис Кроуфорд проходит в дверь.

Mora sine morte, finis sine fine [50]… Сквозь птичье пение на ветвях чуть слышно пронесся звон колоколов, зовущих к вечерне, и замер. Из хижины не доносилось ни шороха. Что он там делает?

В Шатобриане, наверное, уже проходит заседание. Вскоре оно закончится, и все заметят отсутствие Лаймонда, героя дня.

Так что же он там делает?.. Какие бы чувства он ни испытал: презрение, гнев, желание защититься — все равно должен повернуться, выйти и излить эти чувства. Но он все не выходил.

Пыл О'Лайам-Роу прошел, сердце сжалось и подступило к горлу, руки похолодели. Он встал и вошел в хижину.

Ничего не изменилось. Стюарт лежал мертвым там, где упал: человек, которого он ждал, не мог его воскресить. Старательно накрытый стол был тот же самый и сумка та же. Затем он увидел Лаймонда в дальнем углу у окна: руки его сжимали подоконник, на лице, чуть повернутом в сторону, не отражалось ни гнева, ни сожаления. Он стоял, глядя вниз на сцепленные пальцы, и можно было бы предположить, что человек просто обдумывает докучную проблему если бы не кровь Стюарта на его рубашке и изжелта-белые суставы на холодном беленом выступе. Он не двинулся, хотя, безусловно, заметил присутствие О'Лайам-Роу. Принц Барроу, внезапно потеряв ориентир, заколебался, почувствовав, что легким и сердцу тесно в его холеном теле.

Прежде, вооружившись философией и спрятав иронию подальше, он уверенно вышел бы вперед и справился с ситуацией. А теперь… Что представляет из себя философия Лаймонда, он не знал. Иронии у него было больше, чем у О'Лайам-Роу, а по широте кругозора они не уступали друг другу.

Что тут говорить? Возьми его за плечо, — подсказывал прежний О'Лайам-Роу, маленькая фигурка, вырезанная из пергамента, счастливая и благодушная в своих двух измерениях, — и произнеси, сердечно, но твердо: «Когда ты получил его послание, было уже слишком поздно. В любом случае ничто не светило ему, кроме изгнания и виселицы. Его не стоило спасать. Он был убийцей. Думал только о себе, готов был с легкостью смести со своего пути любого — даже ребенка… даже своих друзей… даже тебя… «

Но сейчас мрачно заговорил новый О'Лайам-Роу. Фрэнсис Кроуфорд приложил все силы, дабы подчинить себе дух этого человека, а использовав его, прогнал от себя, словно одну из своих шлюх. Даже приди послание вовремя, он, возможно, оставил бы письмо без внимания. Сказать, что он не представлял себе, до какой степени Стюарт принадлежит ему, — не оправдание: такие вещи следует знать. Nous devons a la Mort et nous et nos ouvrages [51]. Это единственное французское выражение, с грустью подумал О'Лайам-Роу, которое он по крайней мере научился понимать.

— Задумался, Филим? — внезапно спросил Лаймонд и обернулся. — «Сказал король: понятно вам — не по своей вине он там». Неужели тебе не приходит на ум какое-нибудь оправдание?