Изгнанник из Спарты - Йерби Фрэнк (читать книги онлайн полностью без сокращений .TXT) 📗
Аристон улыбнулся. Он уже замечал эту же черту у Софокла и даже - как это ни удивительно - у самого Аристофана: какую-то странную слепоту, свойственную великим людям. Еврипид, проникавший в человеческую душу гораздо глубже, чем кто-либо из смертных, совершенно не замечал простейшего объяснения, лежавшего прямо на поверхности: все дело было в полном отсутствии воображения у рядового обывателя.
- И этот рядовой обыватель не просто лишен его, - продолжал он развивать свою мысль, открыв поэту глаза, - но поскольку у него самого нет воображения, он вообще не верит в его существование. Твои женские персонажи задевают его за живое; и как бы он ни пытался это скрыть, как бы он ни утверждал, что никогда не встречал женщин, не желающих довольствоваться своей участью и во всем повиноваться своему мужу, собственные шишки, набитые в семейной жизни, шрамы, оставленные на его шкуре острым лезвием женского языка, убеждают его в глубине и спра-
ведливости твоего анализа женской природы. И он спрашивает себя: “Откуда это Еврипид так хорошо знает женщин?” И тут же находит простой ответ, даже не подозревая о том, как работает мозг гения: “Ну конечно по своему собственному опыту!” Ты изображаешь Тесея, значит, ты рогоносец. Ты изображаешь Медею, значит…
- Во всяком случае, мои сыновья живы, так что хоть этого они не могут приписать моей Хлориде! - рассмеялся Еврипид. - А вообще-то, если уж проводить параллели с жизнью, то моя бедная мать была из семьи эвпатридов - весьма знатного происхождения. Скорее всего, она и в глаза никогда не видела эту траву. Этой сплетней я в первую очередь обязан Аристофану. Ну а что касается моей так называемой разочарованности в жизни, я сам затрудняюсь ее объяснить. Я родился в Филе, в самом сердце Аттики, и более прелестного местечка не сыскать во всей Элладе. Хотя вокруг нас вся земля была выжжена и иссушена безжалостным солнцем, здесь, в филе, множество ручьев и ручейков, пробивающихся из-под земли, питают своей влагой зеленые благоухающие деревья. Вот почему там так много храмов. Люди думали, что даже боги избрали это место для своей земной обители.
Я был виночерпием Общества Танцоров, исполнявшего священные танцы у храма Аполлона Делийского. И если ты имеешь хоть какое-то представление об аттических порядках, то можешь себе представить, насколько малы были бы шансы сына зеленщицы удостоиться такой высокой чести! Тем более быть избранным главным факелоносцем Аполлона на мысе Дзостер, а я побывал и в этой роли. Знаешь, что это такое? Я возглавлял отряд нагих факельщиков, который должен был встретить Аполлона Делийского на мысе и освещать его путь от Делоса до Афин.
- И ты был счастлив? - спросил Аристон.
- Нет. Не думаю. Видишь ли, я появился на свет с пытливым умом, и он не позволял мне чувствовать себя счастливым, какой бы благополучной ни была моя жизнь. Но не думай, что мне не пришлось хлебнуть лиха! Когда мне было четыре года, нам пришлось бежать из своего дома из-за персидского вторжения. Даже сейчас у меня перед глазами стоят столбы дыма, поднимающиеся над городами
и селениями Аттики, а затем и над самим Акрополем. Как моя бедная мать рыдала при виде всего этого! Когда мне исполнилось восемь лет, стены Афин были восстановлены, и мы смогли вернуться домой. Мой отец повел меня на первую великую трагедию Фриниха, хорегом которой был сам великий Фемистокл; однако теперь я даже не могу вспомнить ее название, так что, как видишь, она не произвела на меня большого впечатления. Гораздо больше поразили меня картины Полигнота, которые по распоряжению Фе-мистокла были выставлены и в наших филийских храмах, и в самих Афинах. Ах, как я мечтал стать художником! Но, по воле богов, эта проклятая страсть к стихоплетству к тому времени уже овладела мной, хоть я и не догадывался об этом. Десяти лет от роду я стал свидетелем процессии, переносившей останки великого Тесея с острова Скирос в Афины, и сами собой во мне родились строки. Я записал их, но, перечитав спустя некоторое время, с грустью стер с восковой таблички, на которой я так старательно нацарапал их своим детским пером, и предал забвению, которого они заслуживали.
- Вот в этом я сильно сомневаюсь, - вставил Аристон.
- И напрасно. Это было графоманство чистейшей воды. В двенадцать лет я посмотрел “Персов” Эсхила, и моя судьба была предрешена, как я ни противился ей. В семнадцать я посмотрел “Семеро против Фив” - хорегом был Перикл - и окончательно погиб. Точнее, погиб бы, если бы на следующий год не стал эфебом и мне бы не пришлось взять щит и копье и отправиться в поход против фракийцев. И я когда-то был молод и силен, Аристон, сын мой. Так же силен, как ты сейчас. Я выиграл бег на длинную дистанцию в Афинах и панкратеон в Элевсине. Но я все еще страстно хотел стать художником: и, к несчастью для себя, преуспел и на этом поприще.
- К несчастью? - переспросил Аристон. - Почему к несчастью, учитель?
- Да потому что, если бы меня постигла неудача, я просто вынужден был бы гораздо раньше посвятить себя своему подлинному призванию. Некоторые мои картины - кстати, неплохие - до сих пор висят в храме Мегары. Мне их заказали, потому что в то время я считался великим
художником. Но я им не был. Я был хорошим, добросовестным ремесленником, и не более того. В моих картинах не хватало самого главного…
- Гения, - подсказал Аристон.
- Вот именно. Но тем не менее в то время вряд ли что могло стать причиной моей меланхолии, разве что мое чересчур болезненное отношение к той пропасти, что существовала между словами и делами людей, между тем, что они проповедуют, и тем, что творят. Или даже между тем, что
боги…
- …требуют от людей, и тем, что они сами дают людям, - закончил за Еврипида Аристон.
- А дают они очень мало - или вообще ничего, - сказал Еврипид. - Но сами Афины, или, точнее, их крикливая чернь, вечно пекущаяся о некоем благочестии, суть и смысл которого непонятны ей самой, вскоре снабдили меня достаточным поводом для печали. Мой старый учитель, Ана-ксагор из Клазомен, был изгнан из полиса, был вынужден бежать, спасая свою жизнь, несмотря на то что сам Перикл сделал все возможное, чтобы ему помочь. А Протагор, читавший вот здесь, в этой самой пещере, свой великий труд
“О богах”…
- Что касается богов, то “я не могу знать, что они существуют, равно как и того, что они не существуют, слишком многое препятствует такому знанию - неясность предмета и краткость человеческой жизни”, - процитировал Аристон.
- Ты что, запоминаешь все, что прочел? - спросил
поэт.
- Или услышал. Это странный дар, за который я очень благодарен богам. Мне достаточно прочесть что-то один раз или внимательно прослушать, и я запоминаю это навсегда, причем чаще всего слово в слово.
- Это является еще одной причиной, почему тебе следовало бы быть великим актером, а не производителем орудий убийства, - сказал Еврипид.
- Убийства? - возразил Аристон. - Лично я считаю себя защитником цивилизации, матерью которой являются
Афины.
- Как на Мелосе? - осведомился Еврипид.
- А, вот ты о чем. Что ж, ты прав. Этому нет и не может быть оправдания. Но я делаю оружие не для истребления невинных, учитель. И не моя вина, что его подчас используют не по назначению. Я родом из Спарты. Я видел, как в моем родном полисе искусство, музыка, красота - все извращалось в угоду дикости и невежеству, а любая мысль уничтожалась в зародыше. Вот почему я защищаю Афины. При всех своих недостатках это самый свободный полис в мире. Но прошу тебя, ты хотел рассказать мне о Протагоре…
- …который был бы сейчас жив, если бы “свободные Афины” не изгнали его за то, что он открыто высказывал свои мысли, - с горечью сказал Еврипид. - Он утонул в море и…
- И ты написал: “Вы, о эллины, вы убили соловья самих Муз, вещую птицу, певшую только во благо!” - опять процитировал Аристон.
- Да-да, именно так. Прости мне мою резкость. Аристон, тем более что ты намерен спасти мою пьесу. Но я должен предупредить тебя, что у “Троянок” нет никаких шансов на победу. Может так случиться, что ты, как хорег, даже впадешь в немилость толпы из-за нее.
