Полонянин - Гончаров Олег (книга жизни TXT) 📗
– Но по договору… – привычно затеребила она платочек.
– Знаю, – перебил я ее. – По договору, что у деда Болеслава в Праге лежит, мне еще два года в полонянах ходить. Но ведь я не просил срок холопства моего уменьшать, ты же сама…
– Да! Да! Да! – наконец признала она мою правоту. – Говорила! Обещала! А потом пожалела о сказанном. Тебя и так слишком долго не было. Я уже думала, что никогда не увижу тебя. Что сгинул ты в лесах муромских. А теперь… когда здесь ты… – она замолчала, а потом проговорила тихо: – Теперь ты опять уйти хочешь. К ней… к ведьме своей…
– Жена она мне, – сказал я как можно спокойней. – Мы же говорили с тобой не раз. Не может промеж нами любви быть. Зачем же мучить и себя, и меня? Зачем?
– Да потому что… – она отвернулась.
Закрыла лицо ладонями княгиня Киевская. Постояла так. Может, ждала, что подойду я к ней? Может, еще на что-то надеялась? Потом опустила руки, словно сил в них не осталось. Прошептала:
– Верно говорят, что насильно милым не будешь, – и вдруг взглянула на меня, а в глазах у нее ни боли, ни тоски, и вообще ничего.
– Обещала я тебе волю, – сказала она так же, как недавно с ключниками разговаривала, по-хозяйски, – и не пристало княгине Киевской от обещаний своих отпираться. Можешь хоть сейчас уходить. Только помни, что от договора тебя освободить не в моей власти. А посему еще на два года ты остаешься моим полонянином. Без особой на то нужды я тебя не потревожу. Ну а коли надобность почую, должен ты будешь по первому зову моему явиться. Потому и коня я тебе даю. Но не во владение, а в пользование, чтоб быстрее ты, если что, до Киева добраться сумел. Сестру твою при себе оставляю. И мне и тебе так спокойней будет. А теперь ступай и помни милость мою.
– Спасибо, княгиня, – сказал я ей с поклоном. – И вот еще, – распростал ворот рубахи и достал тяжелый кошель, – ты мне золото давеча давала. Не понадобилось оно. Только шею не хуже ярма оттянуло. Вот, – протянул я кошель ей, – забери.
– Золото это при себе оставь. Может, сгодится еще, – и ухмыльнулась горько. – Вам с женой на обзаведение хозяйства понадобится.
– Но ведь…
– И не перечь мне, Добрынка. Коли дают, так бери, а коли бьют, так беги.
– Хорошо, – спрятал я золото.
– Теперь идти можешь, да поспеши, не то передумаю. А мне делами заниматься надобно.
Вышел я из горницы – ни жив ни мертв.
Калиту свою развязал руками трясущимися, колту достал, Любавой оставленную. Смотрю: узелка из волоска ее нет. Видно, перетерся за это время. Ну, да это не беда. Вот скоро колту верну и запах ее волос вдохнуть смогу. Уже ведь забыл, как они пахнут…
На конюшне все спали. Кто где примостился, там и сны смотрел. Кветана в денник Буланого занесло. Прямо в яслях его сморило. Накинул я на коня узду.
– Снова нам в путь пора, – шепнул я конику. Фыркнул конь. Ногою топнул, дескать, мне и тут неплохо, но и от дороги я не отказываюсь.
– Ты что? – продрал глаза Кветан, когда я Буланого седлал.
– Уезжаю, – сказал я конюшему.
– Опять? – поморщился он, силясь в себя прийти.
– Опять, – кивнул я.
– Что еще за напасть тебе варяжка придумала?
– Ты спи пока, – улыбнулся я. – Скоро ключники придут, опохмелять вас будут.
– Это хорошо, – зевнул он. – Ну, легкой тебе дороги, – повернулся старшой на другой бок и засопел.
Камень самоцветный я нашел там, где и говорил мне Соломон. За печью под половицей был у лекаря тайник. Много тут добра было припасено: гривны серебряные, свитки пергаментные с вязью чудной непонятной, деньги странные с дырою в середке и еще много разных диковинок. Не стал я из этого добра ничего трогать, лишь рубин алый забрал. Лекарь рассказывал, что камень этот большую силу имеет, вот пускай Берисава с Любавой его и спробуют. А потом уже можно и в Итиль его переправлять. Аврааму бен Саулу, племяннику Соломонову.
Вышел я с подворья, верхом сел.
– Поехали, Буланый, домой, – сказал и поводья тронул.
14 февраля 953 г.
Гнал я коня, плетью нахлестывал, а у самого сердце колотилось бешено. Казалось, что сейчас из груди выпрыгнет и вокруг меня плясать начнет. От радости и страха зайдется. От ожидания совсем оно изнемогло. Подгонял я коня, а сам все думал, какой же наша встреча получится?
Нет, никак себе этого представить не мог.
Считай шесть лет я в краях этих не бывал. Да какое там шесть, семь уже скоро будет! И все это время душа моя сюда стремилась. Словно нет на всем белом свете места краше, чем эти суровые леса и пущи. Порой казалось, что никогда уже не вдохнуть мне пьянящего чистого воздуха. Никогда не услышать настороженного шума вековых сосен. Никогда не увидеть, как на рассвете выбирается Хоре на небо, цепляясь своими лучами за острые вершины.
И вот теперь я здесь. Хлещу плетью коня по крутым бокам, понукаю его бежать все быстрее и быстрее и вслушиваюсь в странную музыку бора. И кровь бьется в висках, попадая в ритм конского шага, и биению сердца вторит стук копыт о скованную морозом Древлянскую землю.
– Я дома… Я дома!.. Я!.. Дома!!! – кричу я что есть мочи, и эхом отвечает мне бор.
И от этого становится так хорошо, что лучше и не надо…
Пусть морозный ветер холодил лицо, пусть хрустел снег под копытами коня, назло зиме в душе моей пели весенние птицы. А мимо летели леса и перелески.
Все ближе и ближе переправа. Все ближе пограничье между Полянской и Древлянской землями. Хоть и понимал я, что стерта граница, что все это давно Русью зовется, только Родина, она Родина и есть. Оттого и защемило сердце, когда Буланый ступил на скользкий лед Ирпеня. И…
…словно вчера это было…
Дождливый сентябрьский день, лодчонка со скрипучими уключинами, и Свенельд тихо так говорит:
– Не глупи, Добрын. Не глупи.
И стражники по бокам мечи из ножен вынули, на всякий случай…
А берег все дальше и дальше…
И я прячу навернувшуюся вдруг слезу…
Всматриваюсь…
Всматриваюсь в прибрежные сосны, стараюсь запомнить их и не знаю – увижу ли я их когда-нибудь снова…
Увидел.
Вот он, берег. И сосны все те же. Дремлют под белым покрывалом, точно им все равно, кто это там соскочил с коня? Что за человек устроил у их подножья безумную пляску? Сбил, на радостях, с их ветвей снежные шапки и стал бегать меж стволами, как озорной мальчишка. Потом умыл холодным снегом горячее лицо, рассмеялся весело, снова вскочил в седло и поскакал дальше.
Не до этого соснам. Не до людей им. Не до их радостей и печалей. Соснам нужно о вечном думать. А люди… уж больно много они суетятся. Егозят чрезмерно, спешат, торопятся куда-то, словно боятся опоздать. А куда спешить? Зачем торопиться? Ведь спеши не спеши, все одно в жизни так будет, как Сварог захочет, а Доля с Недолей свою кудель заплетут…
Может, об этом, а может, о чем-то и вовсе непостижимом шумели мне вслед прибрежные сосны. Как понять? И надо ли? Может, просто дальше скакать по родной земле да радоваться тому, что жив, что молод, что скоро с любимой встречусь?
Оглянуться не успел, вот и Малин-град. Река Ирша под копытами Буланого моего ледком потрещала, но пропустила. Выехал я на берег, на стены городские взглянул. Хоть и подновили ратники город, но остались черные потеки на крышах тесовых. Это след от огня греческого, которым Ингварь Малин жег. Мураши у меня по спине пробежали, как представил то Пекло, что здесь Ольгин муж с Асмудом устроили. Пусть земля будет пухом воинам и мирникам, сложившим здесь свои головы. Пусть им сыто и пьяно будет в Ирии Пресветлом, в Сварге, к героям приветливой.
Спешился я перед воротами, треух с головы стянул, в пояс городу поклонился. И пускай здесь теперь новые хозяева, только все одно останется у людей добрая память о защитниках Древлянской земли.
В Малине я не задержался. Посаднику соврал, что княгиней по делу важному послан, запасы пополнил, Буланого покормил да дальше отправился. Невмоготу мне было здесь. Чудилось, что воздух в городе запахом мяса горелого наполнен. Душно мне в Малине было. На волю хотелось. На простор. К ведьме моей под крылышко.
