Сан Феличе Иллюстрации Е. Ганешиной - Дюма Александр (читать полностью бесплатно хорошие книги TXT) 📗

— Ну и что же? — вызывающе спросил дон Антонио. — Останешься ты у кума или не останешься — какое мне дело? Каждый из нас у себя хозяин. Однако предупреждаю тебя: после того как ты осмелился грозить мне и сам признался в своих дурных намерениях, если я застану тебя в своем доме или увижу, что днем ли, ночью ли ты шляешься в моих владениях, — я пристрелю тебя как бешеную собаку.

— Это ваше право, но я поостерегусь. А вам бы лучше еще раз подумать.

— Все уже обдумано.

— Отказываетесь выдать за меня Франческу?

— Раз и навсегда.

— Даже если Пеппино от нее отступится?

— Даже если Пеппино от нее отступится.

— Даже если Франческа согласится выйти за меня?

— Даже если Франческа согласится выйти за тебя.

— И вы безжалостно гоните меня, не оставляя мне никакой надежды?

— Гоню тебя, говоря: нет, нет и нет!

— Вспомните, дон Антонио, что Бог карает не отчаявшихся, а тех, кто довел их до отчаяния.

— Так говорят ханжи.

— Так утверждают достойные люди. Прощайте, дон Антонио! Да ниспошлет вам Господь душевный мир.

И Микеле Пецца удалился.

У ворот каретника ему повстречались два-три парня из Итри, и он, как всегда, обменялся с ними улыбками.

Затем он вернулся к Джансимоне.

У него был самый безмятежный вид, и нельзя было подумать или хотя бы предположить, что он один из тех отчаявшихся, о которых только что упомянул.

Он поднялся в свою каморку и заперся на ключ. Но на этот раз он не подошел к окну, а сел на кровать, уперся руками в колени, склонил голову на грудь, и тихие крупные слезы потекли по его щекам.

Уже два часа Микеле неподвижно сидел в этой позе и плакал, как вдруг в дверь постучались.

Он поднял голову, поспешно вытер глаза и прислушался.

Стук повторился.

— Кто там? — спросил он.

— Я, Гаэтано.

Это явился один из его товарищей: друзей у него не было.

Микеле Пецца опять утер слезы и пошел отпереть дверь.

— Что тебе, Гаэтано?

— Я зашел узнать, не хочешь ли поиграть в шары на городской аллее? Знаю, ты никогда не играешь, но может быть, сегодня…

— Если я никогда не играю, так почему бы мне играть сегодня?

— Потому что сегодня у тебя горе и тебе надо развлечься.

— У меня сегодня горе?

— Я так полагаю. Всякий огорчится, если он влюблен и ему отказывают в руке любимой.

— Ты, стало быть, знаешь, что я влюблен?

— Ну, брат, это всему городу известно.

— И тебе известно, что мне отказано?

— Само собой, притом из верного источника. Нам об этом сказал Пеппино.

— И как он вам это сказал?

— Так и сказал: «Фра Микеле пришел к дону Антонио просить руки его дочери и получил от жилетки рукава».

— Больше он ничего не добавил?

— Как же, добавил, что если жилетки мало, так он даст тебе еще кюлоты и ты будешь полностью одет.

— Так и сказал?

— Слово в слово.

— Ты прав, — продолжал Микеле Пецца, подумав минутку и убедившись, что нож у него в кармане, — действительно, мне надо поразвлечься. Идем играть в шары.

И он последовал за Гаэтано.

Быстрым, но мерным шагом, причем темп задавал Гаэтано, приятели вышли на главную дорогу, ведущую к Фонди; потом они свернули влево, то есть в сторону моря, к аллее, обсаженной двумя рядами платанов; аллея служит местом прогулок благонравных жителей Итри, а также спортивной площадкой для детей и молодежи. Здесь групп двадцать играли в различные игры, а преимущественно в ту, где участник должен как можно ближе подогнать свой большой шар к шару маленькому.

Микеле и Гаэтано обошли пять-шесть групп, прежде чем обнаружили ту, где играл Пеппино; наконец они увидели подмастерье каретника в самой отдаленной группе. Микеле направился прямо к нему.

Пеппино стоял, склонившись, и обсуждал чей-то бросок; выпрямившись, он увидел Пецца.

— Вот как, это ты, Микеле! — сказал он, невольно содрогаясь под градом молний, сыпавшихся из глаз соперника.

— Как видишь, Пеппино. Удивлен?

— Я думал, ты не играешь в шары.

— Так оно и есть, не играю.

— Тогда зачем же ты пришел сюда?

— Я пришел получить кюлоты, что ты мне обещал.

Пеппино держал в правой руке маленький шар, на который нацеливаются игроки и который имел размер четырехфунтового ядра. Поняв, с какой целью Микеле явился к нему, он развернулся и изо всех сил метнул в соперника шар.

Микеле, не спускавший с Пеппино глаз, по выражению его лица догадался об его намерении и только опустил голову. Деревянный шар, брошенный словно из катапульты, со свистом пронесся у самого его виска и разбился на мелкие куски об стену.

Пецца подобрал с земли камень.

— Я мог бы, подобно юному Давиду, размозжить этим камнем твою голову, — сказал он, — и нанес бы тебе лишь тот же урон, что ты сам хотел нанести мне. Но, вместо того чтобы запустить его тебе в лоб, как Давид — филистимлянину Голиафу, я удовольствуюсь тем, что сшибу с тебя шляпу.

Камень полетел, свистя, и сорвал с головы Пеппино шляпу, продырявив ее насквозь, словно ружейная пуля.

— А теперь полно шутить, — продолжал Пецца, сдвинув брови и стиснув зубы, — храбрецы не дерутся на расстоянии, да еще деревяшками и камнями.

Он выхватил из кармана нож.

— Они дерутся тело к телу и с ножами в руках.

Собравшиеся тут парни с любопытством наблюдали эту сцену: она была вполне в духе местных нравов, притом развертывалась с редкостным ожесточением. Микеле обратился к ним:

— Смотрите же: вы свидетели, что зачинщиком был Пеппино, будьте и судьями того, что сейчас произойдет.

Он направился к сопернику — тот стоял в шагах в двадцати и ждал его с ножом в руке.

— На сколько дюймов будем драться? — спросил Пеппино [54].

— На все лезвие, — отвечал Пецца. — Тогда не удастся сплутовать.

— До первой или второй крови? — спросил Пеппино.

— До смерти! — отвечал Пецца.

Эти фразы, словно зловещие молнии, скрестились среди гробовой тишины.

Противники сбросили куртки, и каждый намотал свою на левую руку, чтобы она послужила ему щитом. Потом они двинулись друг на друга.

Зрители образовали круг, внутри которого стояли соперники; все хранили полное молчание, ибо понимали, что произойдет нечто страшное.

Враги являли собой натуры совершенно разные: один был мускулистым, другой сухожилистым; один должен был нападать, как бык, другой — как змея.

Пеппино, ожидая Микеле, стоял напружинившись, вобрав голову в плечи, протянув вперед обе руки; лицо его налилось кровью, он громко поносил своего врага.

Микеле подходил медленно, молча и был мертвенно-бледен; глаза его, зеленовато-голубые, казалось, завораживали, как взгляд боа.

В первом ощущалась звериная отвага, сочетавшаяся с мощью мускулов; во втором угадывалась непреклонная, несокрушимая воля.

Микеле был явно слабее и, вероятно, не столь ловок; но — странное дело — если бы в здешних нравах было заключать пари между зрителями, то три четверти поставили бы на него.

Первые удары прошли впустую: они то приходились в складки куртки, то вообще терялись в воздухе; клинки скрещивались, как жала резвящихся гадюк.

Вдруг правая рука Пеппино обагрилась кровью: Микеле порезал ему лезвием четыре пальца.

Нанеся удар, он отскочил назад, чтобы дать противнику время переложить нож в другую руку, если он уже не может орудовать правой.

Сам решительно отказываясь от пощады, Микеле не допускал, чтобы враг просил о ней.

Пеппино зажал нож в зубах, носовым платком перевязал раненую руку, намотал на нее куртку и взял нож в левую.

Пецца, не желая, по-видимому, пользоваться преимуществом, которого лишился его противник, тоже переложил нож в другую руку.

Не прошло и полминуты, как Пеппино опять был ранен — теперь в левую руку.

Он взвыл — не от боли, а от бешенства; ему становилось ясно намерение врага: Пецца хотел не убить его, а обезоружить.

И действительно, правой рукой, теперь незанятой и не утратившей силы, Пецца схватил левую руку Пеппино у запястья и сжал ее как клещами своими длинными, тонкими, цепкими пальцами.