Певерил Пик - Скотт Вальтер (бесплатные версии книг TXT) 📗

Джулиан навестил эту безутешную девицу, надеясь узнать от нее хоть что-нибудь о намерениях Бриджнорта насчет его дочери, о характере Гэнлесса и прочих подробностях, которые могли быть ей известны по ее положению в семье, но Дебора пребывала в таком смятении, что не способна была ничего толком рассказать. Имени Гэнлесса она даже не помнила, при упоминании об Алисе с ней делалась истерика, а при имени майора она приходила в бешенство. Она только перечисляла многочисленные услуги, оказанные ею отцу и дочери; предсказывала, что у них и белье будет дурно постирано, и птица отощает, и припасов будет недоставать, и дом никогда не будет прибран, и что Алиса захворает и скоро умрет, и что все эти беды не стряслись ранее только потому, что она охраняла от них семейство своими попечениями, вниманием и неусыпной заботой. Потом снова заговаривала о бегстве Ланса, то плача, то принужденно смеясь, выражала свое полное презрение к этому бесчестному человеку, и Джулиан понял, что эта тема никак не послужит к ее успокоению и что если он не пожелает отложить свой отъезд на срок более длительный, чем позволяет положение его дел, то, видимо, не дождется, пока Дебора будет в состоянии дать ему сколько-нибудь разумные и полезные сведения.

Лапе, который по доброте душевной обвинял только себя в нервических припадках мисс Деббич, или, иначе, в том, что «на нее находит», как принято было говорить в округе применительно к подобным приступам passio hysterica note 45, решил ее пожалеть и не показываться больше на глаза бедной жертве собственной чувствительности и его бессердечия. Поэтому он велел своему помощнику Ралфу шепнуть Джулиану, что оседланные лошади стоят у крыльца и все готово к отъезду.

Джулиан не заставил себя дожидаться, и вскоре они, усевшись на лошадей, рысью направились в Лондон, свернув, впрочем, с главной дороги. Джулиан рассчитывал, что карета, в которой ехал его отец, будет двигаться медленно, а потому он успеет добраться до Лондона первым, чтобы посоветоваться с друзьями их семьи о том, какие меры следует принять для защиты сэра Джефри.

Они ехали целый день и уже поздно вечером остановились у небольшого постоялого двора. На их стук никто не вышел, хотя дом был освещен и из кухни доносилась чья-то быстрая речь; так сыпать словами мог только повар-француз в самый разгар своего священнодействия. А поскольку в то время эти заморские искусники встречались еще редко, то Джулиан тотчас заподозрил, не орудует ли там мосье Шобер, чьи plats note 46 он недавно оценил, ужиная со Смитом и Гэнлессом.

Возможно, один из них, а может быть, и оба находятся в этой маленькой гостинице; а если так, то Джулиан мог попытаться узнать, кто они на самом деле и каковы их намерения. Он еще не представлял себе, как ему это удастся; но случай неожиданно пришел ему на помощь. — Вряд ли я смогу принять вас, господа, — сказал хозяин, наконец появившийся в дверях. — У меня сегодня остановились знатные господа, и им нужен весь дом, да и того, боюсь, будет мало.

— Мы люди простые, почтенный хозяин, -ответил Джулиан, — и едем на рынок в Моузли. Нынче уж поздно двигаться дальше, а нам хватит и маленького уголка.

— Ну, коли так, — сказал хозяин, — я помещу одного из вас в кладовой, за перегородкой, хоть господа и желали быть одни; другой же хочет не хочет, а должен помочь мне у бочонка.

— Меня к бочонку! — вскричал Ланс, не дожидаясь решения своего господина. — Рядом с ним я готов жить и умереть.

— Ну, значит, я иду в кладовую, — сказал Джулиан и, обернувшись к Лансу, шепотом попросил его, чтобы избежать возможности быть узнанным, обменяться с ним плащами.

Пока хозяин ходил за лампой, они быстро переоделись, и хозяин провел Джулиана в дом, предупредив его, чтобы он не шевелился в своем убежище, а если кто-нибудь его увидит, чтобы назвался одним из обитателей дома и предоставил ему самому все уладить.

— Тебе будет слышно все, что говорят господа, — добавил он, — но я думаю, ты ничего не поймешь: они или лопочут по-французски, или болтают всякую чепуху про королевский двор, которую понять не легче.

Кладовая, куда был помещен на этих условиях наш герой, по-видимому, служила по отношению к общей зале чем-то вроде крепости, откуда можно было наблюдать за мятежной столицей и обуздывать ее. Здесь сидел хозяин в субботние вечера и, не видимый своими гостями, имел возможность следить за их желаниями и поведением, а также слышать их разговоры. К подобной деятельности он питал изрядное пристрастие, ибо принадлежал к многочисленному разряду тех филантропов, для которых чужие дела важны ничуть не менее, если не более, собственных.

Там-то он и поместил нового гостя, еще раз напомнив, что тот ни словом, ни движением не должен выдать свое присутствие, и пообещав немедленно принести ему кусок холодной говядины и кружку отличного эля. С этими словами он покинул Джулиана, забрав с собою лампу, и его гостю пришлось довольствоваться тем светом, который проникал в кладовую из ярко освещенной залы через щель, обычно позволявшую хозяину видеть все, что там происходит.

Положение Джулиана, само по себе неудобное, оказалось, однако, таким, какого он только мог бы пожелать.

Завернувшись в плащ Ланса Утрема, такой поношенный и полинялый, что о его первоначальном зеленом цвете можно было теперь лишь догадываться, и приняв все необходимые меры предосторожности, он начал наблюдать за двумя людьми, которые завладели залой, обычно открытой для всех приезжих. Они сидели за столом, уставленным самыми отборными яствами, какие мог придумать и изготовить такой искусный повар, как мосье Шобер, и охотно воздавали им должное.

Джулиан без труда узнал в одном из них, как и предполагал, хозяина вышеупомянутого Шобера; Гэнлесс называл его Смитом. Другого же, сидевшего к нему лицом, он видел впервые. Этот человек был одет как самый заправский щеголь. Его парик, поскольку ему приходилось путешествовать верхом на лошади, был не намного больше парика современного адвоката, но запах духов, который исходил от него при каждом движении, заполнял всю залу, где обычно пахло только дешевым табаком — этой утехой простонародья. Его плащ был обшит галуном по последней и самой изысканной моде, а шитью на его жилете и покрою рейтуз, которые застегивались над коленом, позволяя любоваться красивой формой ноги, позавидовал бы сам Граммон. Нога эта сейчас покоилась на табурете, и ее владелец время от времени поглядывал на нее с явным— удовольствием.

Разговор этих достойных особ был столь занимателен, что мы намерены посвятить ему следующую главу.

Глава XXVII

— Твое здоровье, любезный Том, — сказал модный щеголь, которого мы только что описали. — Пью за твое возвращение из земли остолопов. Ты гостил у них так долго, что и сам выглядишь неотесанным деревенщиной. Засаленную куртку ты носишь так, словно это твой праздничный, воскресный камзол, а шнуры на ней можно принять за шнуровку корсета, купленную для твоей милой Марджори. Удивительно, что ты еще способен чревоугодничать, наслаждаясь вкусом рагу: для живота, затянутого этаким камзолом, яичница с ветчиной — более подходящая пища!

— Смейтесь сколько угодно, милорд, — отвечал его товарищ, — ваш заряд все равно скоро кончится. Лучше поведайте-ка мне придворные новости, коли уж нам довелось повстречаться.

— Тебе бы еще час назад следовало порасспросить меня об этом, — сказал лорд, -да ты никак не мог оторваться от блюд Шобера. Ты, видно, сообразил, что королевские дела не простынут, а кушанья надобно есть горячими.