Чеченская рапсодия - Иванов-Милюхин Юрий Захарович (лучшие книги читать онлайн txt) 📗
Сильвия сделала шаг вперед и воздела руки вверх, она будто не замечала задранного подола и голых своих ног. Впрочем, было заметно, что она не собиралась одергивать своего платья, этим как бы намекая, что сделанного уже не переиначишь:.
— Месье, камараде… же венье… Симпазис авес, — тужилась она что-то сказать, напрочь забыв те немногие русские слова, которые успела заучить за время пребывания в гостях у казаков.
— Видал ты, Петрашка ее снасиловал, как это по-ванзейски, невинность привер. А она про симпатию гутарит.
— Так и есть. Ей бы надо, это… адмир, что она такая красивая.
— А Петрашка-то наш ловок. Взял девку, не мытьем так катаньем. Он эту мамзельку с первого дня обхаживал.
Француженка повернулась на голоса казаков, ее тонкие брови сошлись к переносице. Видимо, девушке не понравилось обсуждение их с ее возлюбленным поведения. Вскинув ладонь, она вмиг превратилась в женщину, поступки которой не имеют права на их обсуждение:.
— Же протест контре… — твердо проговорила она и повторила, — Же протест! — затем снова указала рукой на своего насильника и опять попыталась улыбнуться. — Же… симпазис авес, месье, камараде. Ла мур…
— Ну иноземка! У нее кровь по ногам бежит, а она заладила про любовь, — удивился Тараска.
— Ламур для дур… Бабы, что с них взять, — хохотнул его сосед.
— Как говорится, ума нет — считай калека, — со смехом подхватил другой патрульный. — Станичники, заворачивай коней, у нас такое случается чуть не перед каждой свадьбой, только шума никакого. А если у них по-серьезному, как намекнул Петрашка, то пускай сами между собой и разбираются.
Дарган всадил шашку в ножны, затем втянул воздух через ноздри и, выхватив из-за голенища ноговицы нагайку, принялся охаживать ею своего младшего, враз пригнувшегося под ударами. Он трудился так старательно, что по лицу побежали ручьи пота, но казаки, знавшие толк в этом деле, видели, что и взмахи были не те, и оттяжки не такие, какими им положено быть в подобных случаях. В сознании атамана все отчетливее проявлялся образ молодой француженки, которую точно так же он подмял под себя на далеком острове Ситэ, который находился посередине реки Сены, в центре города Парижа. И чем ярче вырисовывался этот образ, тем быстрее сила из мускулов переливалась в его скулы, заставляя издавать зубовный скрежет. И чем дольше казак нахлестывал студента, тем оживленнее становились лица станичников, тем испуганнее таращилась на него француженка. В конце концов она не выдержала, подбежала к полковнику, вырвала у него витую плеть и отбросила ее в сторону. По лугу разнесся раскатистый казачий гогот, в котором не было ни тени фальши.
Ранним утром Дарган, набросив на себя лишь рубашку, поспешил на конюшню, занимавшую всю заднюю сторону широкого база. Он не поцеловал, как обычно, полусонную Софьюшку, вместе с ним настроившуюся на домашние дела, потому что со вчерашнего дня огромный дом превратился в растревоженный улей. Он вообще не желал никого видеть и ни с кем говорить.
Все разговоры в доме шли о поступке Петрашки, лишившего невинности французскую мадемуазель. Панкрат, ухмыляясь в усы, скрывал свое веселое настроение за отрывистыми фразами, его жена Аленушка выглядывала из-за ситцевой занавески, отделяющей их спальню от общей горницы, и когда замечала проходящего мимо Петрашку, пыталась ему подмигнуть. Захар с Иришкой старались держаться особняком — сразу после трапезы они отправлялись гулять по станичной улице. Так же вела себя и самая младшая в семье, Марьюшка. Она убегала к скурехам, собиравшимся полузгать семечки на площади перед лавкой.
Лишь Аннушка посматривала на домашних испуганным, вопрошающим взглядом, в котором можно было угадать самое сокровенное ее желание. Мол, она тоже не прочь была бы отчебучить что-нибудь эдакое, лишь бы потом не остаться в дурах. Но когда ей доводилось встречаться глазами с Буало, девушка тут же опускала голову и упиралась зрачками в пол.
Сам кавалер, как ни странно, отнесся к этому известию более чем спокойно, он не схватился за шпагу, не стал заряжать свой пистолет, даже не подскочил к Петрашке с кулаками. Узнав о произошедшем, Буало подошел к спутнице и молча поцеловал ее в щеку, словно благословлял бывшую свою невесту на супружество с терским казаком. И этот его поступок еще больше разрядил напряженную поначалу обстановку в доме, предоставив всем членам семьи возможность отдаться ночному отдыху без пересудов и ругани.
Осмотрев стойла и подсыпав коням овса, Дарган подошел к своему любимому золотистому жеребцу, сунул в его мягкие губы присыпанную солью корку хлеба и зарылся пальцами в жестких волосах на холке, будто выкрашенных в желтые и коричневые полосы. Постояв немного, он приткнулся лбом к звездочке на лошадиной морде:
— Такие вот дела, Эльбрус, придется нам расстаться с алычиной, которую я вплел в твою гриву, — негромко проговорил он. — Она понадобилась французскому народу. А мы с тобой таскали этот дивный алмаз как обыкновенный оберег, освещенный станичным уставщиком.
Кабардинец шумно вздохнул и покосился на хозяина выпуклым лиловым глазом. Переступив задними ногами, он пошарил по лицу Даргана толстыми губами и в знак солидарности коротко всхрапнул. Атаман похлопал его по холке, затем нащупал талисман и начал распутывать жесткие волосы. Когда тяжеленький и твердый комок очутился у него на ладони, он снова склонился к конской холке.
— Кто его знает, спасал нас этот алмаз от бед и несчастий или нет, но нам с ним было спокойнее. Хотя мы с тобой знали, что это обыкновенный камень, разве что блеску будет побольше, — неуверенно пробормотал Дарган и добавил, как бы успокаивая себя: — Чужой он, понимаешь? А ежели не наш, то и нам не нужный.
Верховая лошадь покивала и потянулась к кормушке с овсом, на крепких ее зубах захрустели плотные зерна. Убедившись в очередной раз, что скакуну все равно, что его хозяин вплетет ему в гриву, атаман повертел амулет перед своими глазами, чтобы еще раз полюбоваться исходящим из него светом. Но в конюшне было темновато, лучи солнца врывались только в дверь да пробивались сквозь редкие прорехи в крытой чаканом крыше.
Дарган прошел к выходу, нашарил в кармане складной ножик и принялся соскабливать с алычины толстый слой грязи. Скоро серебряные проволочки, опутывавшие плотное ядро, отозвались голубоватым свечением, они заискрились сложными переплетами, мешая рассмотреть то, что скрывалось за ними. Дарган набрал слюны и плюнул на сетку, сбивая блеск, одновременно размягчая затвердевший между ячейками навоз. Наткнулся взглядом на ведро с водой, стоящее в углу конюшни, опустил туда оберег и пополоскал его в нем, постукивая по железным бокам. Работа пошла веселее, грязь начала вываливаться кусками. Когда ее почти не осталось, полковник снова сунул амулет в ведро, долго ковырял ногтями проволочную сетку, потом вытащил свой талисман из воды и протер его насухо подолом рубашки. Он хотел передать драгоценную вещь французам во всей ее красе, чтобы у них и мысли не возникло о том, что камень может быть не настоящим. Он-то знал, каким светом осколок незнакомой жизни может осветиться, как умеет завораживать глаза и делать мешковатым тело. Но когда Дарган закончил протирание и подставил ладонь с лежащей на ней алычиной под упругий солнечный поток, дыхание у него надолго свернулось в кубок внутри груди. Показалось, что весь мир, который переливался перед ним разноцветными красками, пропитался одним голубым сиянием, искристым и холодным, проникающим тонкими иглами в самое сердце, даже протыкающим его насквозь. Он почувствовал эти уколы везде — от макушки до самых ступней, они пробирались вовнутрь живота, в бедра, в шею. Даже в мозги, заставляя их подчиняться неведомой силе и мечтать только об одном, о том, откуда пути назад уже не было. Огромным усилием воли Дарган сумел захлопнуть веки и опустить ладонь вниз, но манящие голубые звезды с искрами вокруг них и не думали исчезать, они продолжали водить хоровод внутри него, стараясь затянуть душу в свою леденящую метель и вместе с нею оставить там навсегда и его самого. Казачий атаман ощущал, как раскачивает его из стороны в сторону, словно много дней подряд он не слезал с седла, как наполняется его плоть холодом, становясь сосулькой в храме из голубого мрамора. Их было много, этих обыкновенных сосулек, в просторных залах, заполненных лишь мерцающим воздухом. И там было приятно, как ни странно и противоречиво, еще и тепло. Оставалось сделать всего один шаг, чтобы присоединиться к бездуховности и заледенеть в ней навеки.
