Последний часовой - Елисеева Ольга Игоревна (книги онлайн без регистрации полностью txt) 📗
– Он хотел всех себе подчинить! – Муравьев сверкнул цыганскими глазами. – Вообразите, рядовые члены должны беспрекословно выполнять любой приказ начальников, если тот принят большинством голосов. Но их на Юге вообще больше! И мы, как олухи, принуждены были бы смириться.
Никита говорил горячо, точно до сих пор мог что-то поправить.
– Я видел в соединении вред. Одно его честолюбие. И объявил, что не соглашусь слепо подчиниться большинству, если решение окажется против моей совести.
Серьезная угроза. Глава северян мог хлопнуть дверью. Что прерывало любые переговоры.
– Тогда Пестель стал рассуждать о Временном революционном правлении. Диктатура чистой воды. Надобно подавление несогласных. Самое жестокое. Лучше счастье на крови, чем кровь без счастья.
– Уточните об участи августейшей фамилии.
– Я ему сказал, что цареубийство скомпрометирует нас в глазах публики. Он предложил составить обреченный отряд, которым надлежало пожертвовать. Новое правительство казнит убийц и объявит, что мстит за императорскую семью.
За столом воцарилось молчание. Члены комитета никак не могли привыкнуть к странной манере этих господ: говорить, как о само собой разумеющемся, о вещах, от которых волосы вставали дыбом. Видели они и Москву в огне, и Париж под копытами. Видели и грязь – на войне ее больше, чем крови. Но продолжали неметь от легкости мыслительных упражнений подследственных.
– Вы же читали! В моей «Конституции» нет ни слова о цареубийстве! – возопил Муравьев. – Напротив. Я предлагал вручить монарху президентские полномочия! А законодательную власть оставить народу!
– Не могу не подивиться той вольности, с которой вы позволяли себе судить о столь важных предметах, – подал голос Левашов.
– Только многолетняя служба делает человека сведущим в вопросах управления, – подтвердил Бенкендорф.
Теперь пришла пора удивляться Муравьеву. Он видел перед собой людей, у которых не только мундиры, но, казалось, и головы были застегнуты на все пуговицы.
– Каждый имеет право свободно излагать свои мысли, – с горечью проговорил Никита, – и сообщать их через печать соотечественникам. Так будет, поверьте мне. Везде, и в России тоже. Жаль, что благодаря вам она окажется последней в списке.
– Вернемся к Пестелю. – Александр Христофорович нетерпеливо постучал пальцами по столу. – Каково было ваше расставание в 24-м году?
– Мы решили не вверяться слепо одному человеку. Князь Трубецкой сказал, что Пестель вызывает чувства, несовместимые с любовью к Родине.
Скрипя перьями, секретари записывали слова арестанта.
– На сегодня довольно. Когда возникнет необходимость, мы вас призовем.
Муравьев чуть задержался и поднял на Бенкендорфа глаза.
– Моя жена… если она приедет сюда, то, верно, будет просить свидания со мной… Я хотел бы отговорить ее от желания разделить мою участь.
Александр Христофорович хмуро глянул на заключенного.
– Отчего-то все жены убеждены, что их мужей сошлют в Сибирь.
У Никиты похолодели губы.
– Но ведь я рассказываю все чистосердечно…
– Но ведь вы и не мамину чашку разбили.
— Он такой бледный и хилый! – Мари Волконская держала на руках Николино, но не могла поверить, что это ее ребенок.
– Чего же ты хотела, девка? – цыкнула на нее старая графиня Браницкая. – Оставила дитя на полгода. Мыкалась по чужим людям. А теперь спрашиваешь, что да почему?
– Ему привили оспу, – сообщила Лиза, обняв кузину. – Доктор Хатчинсон ручается за его жизнь.
Все это не успокоило княгиню. Она ясно видела, что если не любовь, то долг разрывает ее на части. Все так много говорили о нем! И буквально каждый вкладывал свой смысл. Семья твердила о материнских обязанностях и сыне, делая вид, будто преступление расторгло узы, связавшие ее с мужем. Волконские горой стояли за Сержа и при каждом удобном случае напоминали, что святое право жены – следовать за мужем. Да, взять ребенка и следовать. Непременно с младенцем. Это было важнейшее условие. Мари вскоре догадалась, что продиктовано оно вовсе не любовью. Отправившись в ссылку за каторжным, она и ее дитя потеряют права состояния.
Пока молодая княгиня жила в Петербурге у свекрови, та не дала ей ни копейки, а собственные сбережения подходили к концу. Язык не повернулся попросить денег, ей по закону причитавшихся, – гордая, как отец, Мари не желала подачек. Только справедливости.
Но какая могла быть справедливость там, где ее «обожаемому Сержу» грозили не то пуля, не то рудник? Минутами княгиня приходила в отчаяние. И тогда особенно охотно пряталась за ребенка. Николино набирал вес и хихикал, когда его целовали в розовые, нетоптаные пятки. Разве есть на свете силы, способные вырвать из ее худеньких обкусанных пальчиков такое счастье? «Я поняла, что буду вечно разлучена с одним из вас, – писала она мужу. – Я не могу рисковать жизнью ребенка, взяв его с собой».
Что чувствовал муж, читая такие слова? Зато брат Александр был ими доволен. Добравшись из Петербурга до Белой Церкви, он сделался в имении тетки еще большим цербером, чем в столице. Все съехались под кров старой графини. Как делали всегда, когда у них случались беды и неурядицы, – бежали сюда и начинали лихорадочно жить друг другом, словно это ежедневное поглощение чувств и мыслей могло избыть навалившееся горе.
Даже Екатерина Орлова – эта семейная Марфа Посадница – порывалась оставить Москву, где ждала участи мужа, и ринуться на юг хлопать крыльями над Мари.
Александр жестко пресек ее трепыхания. Еще неизвестно, до чего она договорится! В последнем письме раскудахталась: «Не надобно слишком давить на Машеньку. По опыту говорю: она еще сможет найти счастье в преданности мужу. Ты обвинишь меня, что я думаю как женщина, а не как сестра. Но ведь, в сущности, не тебе и не мне решать ее участь».
С подобным либерализмом требовалось покончить навсегда. Шутка ли, внушить бедной дурочке мысль ехать за тридевять земель, бросив сына и положение?
– Боже мой, все что угодно, только не неизвестность, – между тем стенала Мари. – Если бы я твердо знала, какая судьба ожидает Сержа, то давно бы решилась разделить ее.
Этого еще не хватало! Все вести из Петербурга самым тщательным образом скрывались от несчастной. Больна, слаба, близка к истерике. Ее нельзя волновать. Это Александр сумел вдолбить в голову обитателям Белой Церкви, и даже дети при виде бледной как тень княгини понижали голос.
– Для чего ты всех гонишь от меня? – упрекала брата Мари. – Даже Лиза со мной почти не говорит. Хотя так ласкова.
– Возможно, она избегает тебя сейчас, – без тени смущения заявлял Александр. – Не забывай, ты жена государственного преступника, а она – одного из первых сановников империи. Близость с тобой может ей повредить.
– Ты очень порочный человек, – качала головой Волконская, но, не имея сил сопротивляться умственному превосходству брата, клонилась к нему, у него искала защиты.
Александр в эти дни стал внутренним центром семейства. Без его слова ничего не делалось. Он ведал все происходящее и каждому отмерял его долю.
Между тем именно Лиза, узнав из письма мужа, что некоторые из жен злоумышленников намерены ехать за ними в ссылку, разболтала эту новость Мари. За что Александр дулся на кузину неделю.
– Как ты осмелилась? В ее состоянии?
– Но не может же она заткнуть себе ватой душу, как ты заткнул ей уши! – возмущалась графиня.
Мари тут же села за письма. «Что рассчитывают эти дамы сделать для своих детей? Узнайте, ради всего святого! – заклинала она Софи Волконскую. – Будет ли в поездке хоть один доктор? Я не могу рисковать ребенком».
Получив такой запрос, Софи возликовала. «Мужайся, Серж! Это последнее недолгое испытание. Мари твердо решилась следовать за тобой, взяв младенца. Ты сохранишь их около себя». Потрясенный жертвой супруг излился в благодарностях жене, но Александр вовремя перехватил это письмо уже в Белой Церкви.
