Закон парности - Соротокина Нина Матвеевна (книги онлайн txt) 📗

Лядащев не принимал участия в этой акции. Он засел в Петербурге, столицу надо было вычесать мелким гребнем, чтобы освободить ее от агентов разных мастей. Многочисленные допросы Сакромозо мало дали ростов на этой ниве. В конце концов по обмену рыцарь w возвращен в Пруссию и канул в полную неизвестность. Перед отъездом последнего Лядащев не без злорадства сообщил о разоблачении барона Дица и его бесславной гибели.

— Туда ему и дорога, — равнодушно заметил Сакромозо.

Блюм остался в нашем отечестве, поэтому о судьбе его известно больше. Менять барона было не на кого, и потому он угодил в Сибирь. Конечно, жизнь маленького барона была трагична. Служа Германии и подвергая жизнь свою ежедневной опасности, он казался себе значительным человеком, эдаким мужчиной среднего возраста и средней же длины. Ощущение это было упоительным. Сочиняя глупейшие шифровки, он защищался от серых будней. Попав в темницу, барон совершенно растерялся и выпустил узду жизни из рук, но сосланный через три года под Тюмень, окончательно состарившийся, больной и тихий, он начал жизнь в соответствии с той планкой, которую назначила ему судьба. И Господь пожалел этого суетливого человечка. Неожиданно для себя он женился на дородной и властной купчихе, обзавелся кучей родственников — крикливых и дерзких, но при этом умудрялся чувствовать себя счастливым. Со временем в чумном от безделья и пьянства семействе он приобрел статус страдальца, большого знатока батального ремесла и особенно флота. Не было конца его рассказам в зимние, темные вечера: под завывание вьюги опять летели на упругой волне шнявы, яхты, фрегаты и бриги великого флота.

А с Анной Фросс у автора произошла удивительная встреча. Уже подведя девицу, вернее, притащив за руку к ее литературному концу, я наткнулась вдруг в мемуарах сотрудника французского посольства кавалера Месселера note 26 на описание некой молодой особы, судьба которой была тесно связана с русским двором. Месселер великолепный, не будем говорить — враль, но выдумщик, причем выдумщик настойчивый, он прямо покрикивает на читателя, заставляя ему верить. Он уверенно чернит и Фермора, и Апраксина, и Конференцию, он запанибрата с государыней Елизаветой, все это невозможно читать без улыбки, но свидание его в Швейцарии с молодой очаровательной и странной девицей описано очень убедительно. Почему они встретились и как завязался разговор, случайно или по чьей-либо просьбе либо поручению, Месселер умалчивает. Но даже если эта встреча была нечаянной, видно, сильное впечатление произвела она на француза, если он посвятил ей целую страницу.

Девица жила в небольшом городке со стариком, жила очень уединенно, поэтому весьма обрадовалась возможности поговорить о жизни русского двора. Qудя по вопросам, ей заданным, она хорошо знала жизнь самых верхних особ государства, но при этом у Месселера осталось впечатление, что говорит она куда меньше, чем знает, тайна так и порхала вокруг ее очаровательного личика. В старике без труда можно было угадать Мюллера. Сомнение вызывает только то, что девица была определенно бедна — Эта бедность была далека от нищенства, но и крепкого достатка в доме не было. Другой факт, из-за которого приходится сомневаться в тождественности двух особ, — описанная Месселером девица была смертельно напугана. «Видно, попала она в России в жестокую передрягу», — замечает француз. Анна Фросс только и делала, что попадала в передряги, но не боялась при этом ни суда, ни Тайной канцелярии, ни собственной совести. Поэтому другое предположение более соответствует истине: Анна благополучно добралась до Швейцарии, а оттуда попала в Америку, где влилась в огромное разноязыкое племя, растворилась в общем генетическом тигле, из которого выходят люди, не ведающие страха.

Как уже говорилось, под образом пастора Тесина скрывается другой человек, прочее же все правда. Пастор дожил до 90 лет, имел приход в Побетене. Записки свои он опубликовал в 1804 году в Кенигсберге. Все, касаемое Мелитрисы, по понятным причинам не вошло в его мемуары, это была не его тайна.

Ну вот мы и подобрались к главным героям. Проследив сложный путь моих гардемаринов, сопереживая их дружбе, любви, страданиям, удачам, потерям и приобретениям, иной читатель скажет — все это буря в стакане воды. Стоило ли рисковать жизнью ради Бестужева, если сам канцлер потерпел полное поражение и попал в темницу, разумно ли хранить верность великой княгине Екатерине, если она не могла оценить ее, и как смысл в пролитой на войне крови, если все завоевания России пошли прахом? И каков итог? Итог всегда один, он как подарок — возможность жить дальше. Не так ли мы сами, путаясь в суете, как в паутине, тоскуем и страждем по поводу событий, кои нам кажутся весьма значительными, а начнешь вспоминать да сам себе их пересказывать — и умолкнешь на полуслове: а стоило ли так превозмогаться, если на поверку выходит, что все как бы зазря? Такой человеческий опыт. Иногда кажется, и сама жизнь зазря, и каков в ней вообще смысл — в жизни? Этим вопросом мучились до Гамлета и после Гамлета, но каждый находит ответ в одиночку. Смысл жизни в том, чтобы жить (уже не помню, кто сказал это первым).

Рассказывать о том, что сталось дальше с моими героями, я не могу, не хочу прибегать к скороговорке.

Сведения о них собирались по крохе, описание этих событий — еще один роман. В Историческом музее на Красной площади в архиве есть удивительные документы: «письма неизвестно кого к неизвестно кому». В этих письмах я наткнулась однажды на почтенного старца князя Никиту Григорьевича Оленева, проживающего с семейством в своем родовом имении Холм-Агеево под Петербургом. Письмо датировалось 1812 годом. Встреча эта чрезвычайно меня обрадовала и смутила, по моим подсчетам, почтенному старцу стукнуло 87 лет. Я не могу представить Никиту Оленева в этом возрасте, потому что мои гардемарины вечно молоды и таковыми пребудут всегда.

Слова об одиночестве автора, взятые в эпиграф, отнюдь не кокетство. Двадцать лет Корсак, Белов и Оленев незримо присутствовали в моем кабинете и зримо в снах, но, подобно детям, они не принадлежат родителям, они уходят в жизнь. Повторяю еще раз с прощальной улыбкой: счастья вам, мои гардемарины!

Апрель 1994 г.