Дочь Голубых гор - Лливелин Морган (полные книги txt) 📗
– Ты знаешь, что я не мужчина. Почему я должна отказываться от того, что мне нравится? Ради Потора?
– Кажак… просит тебя. Ради Кажак.
Она заколебалась.
– А ты позволишь мне ездить на сером жеребце?
Он нахмурился.
– Кельты всегда торгуются, – пожаловался он, уже не впервые.
– Ты же сказал, что я никогда не буду принадлежать к вашему племени, поэтому я остаюсь кельтской женщиной, – злорадно напомнила она. – Теперь, когда время спаривания закончилось, позволь мне иногда ездить на твоем сером. А я взамен до отъезда Потора не буду обучать неуков.
Он еще более посуровел.
– Только я могу сказать, что ты должна, а чего не должна делать. Видишь эти шаровары. В таких шароварах ходят только мужчины.
Но утром она увидела возле своей кибитки стреноженного серого жеребца и надела на него свое седло. Кажак уже уехал вместе с Потором, чтобы показать ему мышастого мерина, выезженного Эпоной. Когда двое мужчин возвратились, Потор принялся расхваливать мерина:
– Удивительный конь, Кажак; смышленый, послушный, очень быстроногий. Ты не хочешь прямо сейчас продать его мне?
Кажак задумался.
– Кажак хочет отвести эту лошадь и еще нескольких других на лошадиную ярмарку в Майкоп. Еще до наступления Тайлги. Получить за них хорошую цену.
Потор не стал настаивать.
– Ну что ж, они стоят много золота. Я никогда не знал, что ты один из лучших объездчиков. Не мог бы ты объездить нескольких жеребцов для моего племени?
Кадак пожевал губы.
– Я слишком занят, – наконец обронил он.
В эту ночь, когда Потор и сопровождающие его люди уже уснули, на стоянке воцарилась какая-то странная зловещая атмосфера. Стадо вело себя беспокойно, и, боясь, как бы оно не разбежалось, Аксинья попросил Дасадаса выйти вместе с ним в ночное. Кочевники метались и что-то бормотали во сне. Посреди ночи в Море Травы разразился неожиданный для этого времени года ливень; ливень загасил и костерок, разложенный Эпоной в небольшой, обложенной камнями ямке.
После того как этот костерок погас, над кибитками и стадом сгустилась какая-то неестественная тьма.
Пока у них гостил Потор, Кажак избегал ночевать в кибитке Эпоны, поэтому она спала одна. Разбудило ее какое-то царапание в заменявший дверь войлочный занавес. Едва открыв глаза, Эпона стала вглядываться в темноту, казалось, какое-то животное, шумно принюхиваясь, тычется носом в войлочный занавес. Это могла быть одна из тех тощих полудиких собак, которые бродили по стоянке, дерясь между собой за выброшенные объедки, но… в кибитку проник какой-то горьковатый, похожий на мускусный, запах, и она сразу же узнала его.
– Кернуннос, – произнесла она. И это был не вопрос.
Даже в полной темноте она ощущала его присутствие так же явственно, как если бы смотрела ему в лицо.
Он стоял совсем рядом, она даже слышала его дыхание, дыхание человека, а не животного. Вероятно, он стоял ссутулившись, так как кибитка была рассчитана на сравнительно невысоких скифов и Меняющий Обличье не мог бы стоять в ней во весь рост.
– Кернуннос, – повторила она. Она хотела, чтобы он своим голосом подтвердил то, в чем она была уже убеждена.
– Да, Эпона, – грубым шепотом ответил ей знакомый голос.
– Я не во сне?
– Какая разница.
– Ты постоянно являешься этим людям во сне, терзаешь их, но ведь они не причинили тебе никакого зла, Кернуннос. Ты убил Басла. Ведь это ты убил Басла, верно?
– Какая разница, – вновь сказал он. – Для тебя и меня, Эпона, эти скифы не должны иметь никакого значения. Значение имеет лишь наше племя. А твой дар принадлежит племени. Ты не имела никакого права убегать. И должна вернуться.
Она чувствовала, будто в нее вселилась какая-то незримая сила; это вторжение в ее кибитку, казалось, было грубым насилием над самим ее духом. Призвав себе на помощь браваду, она сердито спросила:
– Можешь ли ты отнести меня назад, жрец? Подхватить на руки и отнести в Голубые горы?
По его молчанию она поняла, что, хотя Меняющий Обличье сумел достичь ее, преодолев такое расстояние, он не в состоянии похитить ее тело. По крайней мере в этом отношении она была в безопасности.
– Я никогда не сделаю того, чего ты хочешь, – сказала она. – Я теперь живу здесь… со своим мужем. Ты не имеешь права требовать, чтобы я вернулась, ибо я свободная женщина, давно уже не живущая под крышей матери. На меня не простирается теперь власть Ригантоны.
Она услышала звук, напоминающий смех, хотя и не была уверена, что это смех. Возможно, он звучал лишь у нее в голове, как и голос Кернунноса. В нем не было той звучности, с которой раздавался бы голос человека, стоящего подле нее.
– Ты не жена, – прожужжал голос, голос насекомого.
Откуда он это знает? Она откинулась на ковры, которые служили постелью, стараясь разглядеть его во мраке, но видела только маячущую над ней смутную черную тень.
– Ты не жена, – повторил Меняющий Обличье. – И твое место не здесь, а с твоим племенем. Наша сила уже не та, что прежде, осталось всего четыре друида, неблагоприятное число. Мы отчаянно нуждаемся в тебе для поддержания наших обычаев и традиций. После того как ты уехала, в нашем селении произошло много перемен. Новые мысли, которые привезли с собой скифы, совратили наших молодых людей. Они намереваются оставить горы, поселиться где-нибудь в другом месте. Как и ты, они безрассудно отворачиваются от того, что у нас есть, мечтают о других краях, о другой жизни. Они говорят о сражениях и славе, о военной добыче; громко, на все селение, распевают воинственные песни. Своими похвалами они вскружили Гоиббану голову, и он беспрестанно выковывает все новое и новое оружие. Он думает только о том, что создает, забывая о его назначении.
Она подумала, что, протянув руку, может дотронуться до него. Может нащупать его худое бедро, почувствовать, реален ли он или только видимость, понять, какова его истинная сила. Сила, которую она также могла бы обрести, если бы стала его ученицей в волшебном доме. Она представила себе, как Меняющий Обличье стоит над ее плечом, говорит, учит ее, накладывает отпечатки своей личности на ее личность, превращая ее в нечто, чем она не хочет быть… Она сжала кулаки под одеялом.
– Какое отношение все это имеет ко мне? – спросила она.
– Ты сильна духом. Молода и очень одарена, мы могли бы оказать большое влияние на наш народ. Они восхищались бы тобой, прислушивались бы к каждому твоему слову; но ко мне… ко мне они не хотят прислушиваться. Ты могла бы убедить их оставить безрассудные замыслы. Как я уже сказал, ты молода. Ты даже не представляешь себе, каким влиянием могла бы пользоваться. Тем более что я мог бы тебя обучить, помочь тебе…
– А Таранис? – перебила Эпона. – Как поступает Таранис в такой обстановке?
– Он хочет завоевать большую славу, чем его предшественник. Он честолюбив и заботится прежде всего о себе, – ответил Кернуннос. – И он думает, что добьется этого, если увеличит владения племени. Он слышит разговоры молодых об уходе, о том, чтобы силой, кровопролитием захватить новые места и обосновать там свои поселения. Он видит, что они небрежно относятся к совершению обрядов; он знает, что они уже не прислушиваются к голосам своих духов, а руководствуются лишь своей алчностью и желаниями, но он не пытается их разубедить.
– Селение кельтов переполнено жителями, Кернуннос, – сказала она. – Там уже нет места для постройки новых домов, нет подходящей земли для возделывания. Чтобы племя могло расти и процветать, оно, возможно, и в самом деле нуждается в расширении своих владений, в освоении новых занятий. Жизнь – это бесконечная перемена. Так учат сами друиды.
Она почувствовала его гнев, опаляющий, точно жаркое солнце.
– Тебя испортило общение с этими скифами, – воскликнул он обвиняющим голосом.
– Это не мысли скифов, мои собственные, – ответила она. – И я не уверена, что кельты должны цепляться за отжившие обычаи и традиции. Может быть, как раз пришло время для роста нашего племени, время выйти из чрева Матери-Земли и посмотреть, как далеко мы можем раздвинуть свои владения. Для этого необязательно прибегать к кровопролитию. Есть ожидающие нас пустые земли, далекие горизонты. Я даже как-то видела во сне… – Она осеклась, услышав предостережение своего духа.
