Стрелы на ветру - Мацуока Такаси (библиотека электронных книг TXT) 📗
Часть V
НОВЫЙ ГОД
(Первое новолуние после зимнего солнцестояния, шестнадцатый год правления императора Комэй)
Глава 16
«ТИХИЙ ЖУРАВЛЬ»
Когда князь Якуо лежал на смертном ложе, к нему явился отец Виерра. Отец Виерра спросил князя, о чем он сожалеет больше всего. Князь Якуо улыбнулся.
Отец Виерра был настойчив – всякий христианский священник настойчив в подобных вопросах. Он спросил, о чем князь сожалеет больше: о чем-то сделанном или о чем-то несделанном.
Князь Якуо ответил на это, что сожаление – эликсир для поэтов. Он же всю жизнь был суровым, лишенным утонченности воином, и таким уж и умрет.
Отец Виерра, видя, что князь Якуо улыбается, спросил: уж не сожалеет ли он, что стал воином, а не поэтом?
Князь Якуо по-прежнему улыбался, но ничего не ответил.
Пока отец Виерра задавал вопросы, князь Якуо вступил на Чистую землю.
– Подумать только, целый год прошел! – сказала Эмилия. – Даже не верится.
– Больше года, – поправил ее Гэндзи. – Вы прибыли на ваш Новый год, то есть тремя неделями раньше.
– А ведь и правда, – согласилась Эмилия, улыбнувшись собственной забывчивости. – Как-то я и не обратила на это внимания.
– Неудивительно, – заметила Хэйко. – Вы ведь отдали столько сил и внимания рождественскому представлению для детей.
– Если б Цефания мог это видеть, он бы порадовался, – сказал Старк. – Столько многообещающих юных христиан…
Они сидели в большой комнате, выходящей во внутренний дворик «Тихого журавля». Дворец был восстановлен со скрупулезной точностью; казалось, будто каждое дерево, каждый куст, каждый камень в саду выглядит в точности так же, как и прежде. Изменился лишь северный угол – там теперь высилась островерхая крыша, увенчанная небольшим белым крестом. Архитекторы Гэндзи блестяще справились со своей задачей. Они выполнили все пожелания Эмилии и одновременно с этим не стали выставлять церковь на обозрение любопытствующих. Во дворце крест был виден почти отовсюду – и совершенно не был заметен за его пределами. Этому помогло умелое расположение стен и деревьев с особенно густыми кронами.
Церковь не использовалась ни для богослужений, ни для проповедей в обычном смысле этого слова. Из Эмилии вышел неважный проповедник. Слишком уж застенчивой она была – а проповедник, несущий единственно истинную веру, должен быть уверен в себе. Эмилия же за последний год повидала слишком много милосердия, сострадания, самоотверженности, верности и прочих христианских добродетелей со стороны язычников, чтобы и дальше верить, будто чья-то исключительность и вправду соответствовала Божьему замыслу. «Пути Господни неисповедимы, – сказала себе Эмилия и мысленно добавила: —Аминь».
Так что вместо того, чтобы проповедовать, Эмилия устроила воскресную школу для детей. Их родители, зачастую исповедовавшие и буддизм, и синтоизм, явно не имели ничего против наставлений еще одной религии. Как один человек может исповедовать три религии одновременно, Эмилия не понимала; на ее взгляд, это было еще одной неизъяснимой загадкой Японии.
Всяческие истории и притчи, которые Эмилия рассказывала, а Хэйко переводила, очень нравились маленьким слушателям, и их постепенно становилось все больше. Со временем кое-кто из матерей тоже стали задерживаться и слушать. Мужчины, правда, пока не приходили. Гэндзи предлагал помочь, но Эмилия ему не разрешила. Если он явится в воскресную школу, то его вассалы, руководствуясь долгом, последуют примеру князя. А за ними потянутся их жены, наложницы и дети – тоже из долга перед Гэндзи, а вовсе не из стремления побольше узнать о Боге.
Все самураи, которых знала Эмилия, принадлежали к секте дзэн, религии без молитв да и вообще без каких-либо догм, насколько она могла судить, – серьезные, суровые и немногословные. А может, это даже и не было религией? Когда Эмилия обратилась за разъяснениями к Гэндзи, тот просто рассмеялся:
«Здесь особенно и нечего объяснять. Я просто играю в это. Я слишком ленив, чтобы заниматься этим всерьез».
«Чем?»
Гэндзи, как заправский акробат, уселся в позу лотоса и закрыл глаза.
«И что же вы делаете? Мне кажется, будто ничего».
«Я позволяю уйти», – сказал Гэндзи.
«Позволяете уйти? Чему?»
«Сперва – напряжению тела. Потом – мыслям. А потом – всему остальному».
«И что же в конце? Каков результат?»
«Сразу видно, что вы – человек Запада, – сказал Гэндзи. – Вы всегда думаете о результате. В конце – середина. Ты сидишь. Ты позволяешь уйти».
«А когда все ушло, что дальше?»
«Ты позволяешь уйти ощущению, что все ушло».
«Ничего не понимаю».
Гэндзи улыбнулся и выпрямил ноги. «Старый Дзэнгэн сказал бы, что это хорошее начало. Из меня пример неважный. Я, в лучшем случае, избавляюсь от напряжения тела, да и то далеко не всегда. Когда преподобный настоятель Токукэн спустится с гор, он все вам объяснит, куда лучше, чем я. Он был лучшим учеником старого Дзэнгэна. Хотя на него лучше особенно не рассчитывать. Вдруг он достиг такой ясности, что уже не может вступать в беседу?»
«Вы иногда говорите такие глупости… – заметила Эмилия. – Чем больше ясность, тем точнее объяснение и тем проще слушателю его понять. Для этого Господь и наделил нас даром речи».
«Дзэнгэн однажды сказал мне: „Величайшая ясность в глубоком молчании“. На самом деле именно из-за этих слов Токукэн и ушел в горы. Услышал их и на следующий день ушел».
«А когда это случилось?»
«Не то пять, не то шесть лет назад. Может, семь».
Эмилия улыбнулась собственным мыслям. Наверное, она никогда не поймет японцев, даже если проживет в Японии всю оставшуюся жизнь. Девушка подняла голову и увидела, что Гэндзи улыбается ей. А может, понимать вовсе и не обязательно. Возможно, любить – гораздо важнее.
– Доброе утро, господин, – произнес с порога Хидё и поклонился.
За ним, поклонившись, вошла Ханако, прижимая к груди новорожденного младенца.
– Ну как, вы уже придумали ему имя? – поинтересовался Гэндзи.
– Да, господин. Мы решили назвать его Ивао.
– Хорошее имя, – кивнул Гэндзи. – «Твердый как кэ.~ мень». Возможно, таким он и вырастет – в точности как его отец.
Смущенный похвалой, Хидё снова поклонился.
– Его отец, увы, туп как камень. Я надеюсь, что сын окажется умнее.
– Можно мне его подержать? – спросила Хэйко.
– Пожалуйста, – отозвалась Ханако.
Она двигалась с такой легкостью и изяществом, что отсутствие левой руки вовсе не бросалось в глаза. Наблюдатель скорее отметил бы, что в каждом ее движении чувствуется необыкновенная мягкость. Хэйко решила, что Ханако стала теперь еще женственнее. Вслух же она произнесла:
– Какой красивый мальчик. Наверняка он разобьет множество сердец, когда придет его время.
– О нет! – возразила Ханако. – Я этого не допущу. Он влюбится лишь однажды и будет верен в любви. Он не разобьет ни единого сердца.
– Хидё, позови нашего летописца, – распорядился Гэндзи. – Похоже, твоему сыну суждено стать неповторимым во всех отношениях.
– Вы, конечно, можете надо мной смеяться, – сказала Ханако и сама первая рассмеялась, – но, по-моему, чистое сердце стоит всех прочих достоинств.
– Ты так говоришь, потому что тебе повезло, – заметила Хэйко. – Ты завоевала именно такое сердце.
– Я вовсе не таков, – ответил Хидё. – Мои склонности и привычки толкают меня к лени, неискренности и разгульному образу жизни. Если я и веду себя лучше, то лишь потому, что больше не имею свободы поступать дурно.
– Это нетрудно исправить, – заверил его Гэндзи. – Одно твое слово, и я немедленно расторгну этот исключительно неудобный брак.
Хидё и Ханако обменялись нежным взглядом.
