Долговязый Джон Сильвер: Правдивая и захватывающая повесть о моём вольном житье-бытье как джентльмен - Ларссон Бьёрн

— Так точно, — ответил он. — Вам, сэр.

— Сильвер, — снова обратился ко мне капитан Уилкинсон, — думаю, в самую трудную минуту вам придётся помочь мне за штурвалом. По-моему, на «Леди Марии» нет больше никого, кто бы волновался за её судьбу.

На этом всякие разговоры прекратились, пока на нас не налетел вихрь, который, словно кружевные платки, принялся рвать в клочья полощущиеся паруса. Следом повалилась фок-мачта, треск которой заглушило воем ветра. На палубе никто не двигался. Экипаж преклонил колена, но не перед Богом, а перед ветром. Все взоры были устремлены на грот-мачту, верхушка которой уже лозой клонилась к носу, а нижняя часть дрожала, как струна на лютне. От этой мачты зависит, выживет ли судно, — так думали мы все.

Капитан Уилкинсон фурией носился между коленопреклонёнными и распростёртыми на палубе моряками. Не представляю, чем он их брал, если больше не мог грозить смертью, а соблазнять жизнью не умел в силу характера. Однако под дождём, хлеставшим хуже плётки, среди оглушительного грохота, стонов и завываний ветра, на палубе, которая кренилась к фальшборту и раскачивалась на манер маятника, среди пены и соли, вихрившихся вокруг, точно снег вперемешку с градом, посреди всего этого капитан Уилкинсон кулаками и пинками, криками и проклятьями сумел-таки согнать половину второй вахты вниз, к помпам, и заставил другую половину, пусть даже ползком и чертыхаясь, натянуть предохранительные канаты и хотя бы частично укрепить ванты.

При виде того, как мечется капитан Уилкинсон, пытаясь спасти своё судно, охватившее меня было оцепенение отпустило. Если он плюёт в лицо смерти ради этой рухляди, позор на мою голову, если я не смогу сделать то же самое ради спасения собственной шкуры, ведь совсем недавно я воображал, как, ступив на сушу, начну новую жизнь.

С этой минуты я был сразу во всех концах судна, протягивая руку помощи и подбадривая. Моё стремление выжить перешло в бешеную злость, так что даже капитан Уилкинсон, попадаясь мне на пути, отступал на несколько шагов.

Свинцово-чёрное море то и дело накатывалось на палубу, затопляя её, а грузные волны били по обшивке, словно «Леди Марию» обстреливал линейный корабль. Дождь, свинцовой дробью молотивший в лицо, скрыл из виду землю, а потом произошло неизбежное. Скатываясь с крутизны волны в казавшуюся бездонной пропасть, «Леди Мария» задрала корму, руль завис над водой и развёрнутый боком корабль начал опрокидываться. Вскоре крен превзошёл возможности любого судна, и сквозь гул, треск, грохот и вой до нас донеслось приглушённое громыхание балластин, которые сдвигались под ветер.

С криком «Всё кончено!» этот несчастный провозвестник страшного суда Боулз снова сцепил руки и бросился голыми коленками на палубу. Я же устремился к грот-мачте, по-обезьяньи ловко перебираясь вдоль фальшборта с наветренной стороны, тогда как капитан Уилкинсон, держа наготове топор, проделывал то же самое с подветренной. Я видел его и видел, что он не поленился остановиться возле Боулза и ударом топора отправить его за борт — в прежнем положении, с молитвенно сложенными руками… По-моему, Боулз вполне заслужил это, и, насколько я понимаю, команда тоже так считала. Было бы несправедливо, не по-божески, чтобы сдавшийся увлёк за собой в никуда тех, кто ещё сражается за свою жизнь.

Одновременно добравшись до грот-мачты, мы с капитаном Уилкинсоном принялись со свистом наяривать острыми жалами топоров.

— Быстрее! — орал капитан Уилкинсон в пылу работы. — Надо спасать корабль!

Даже в эти минуты он меньше всего думал о своей или о моей шкуре. Мы уже надрубили мачту до половины, когда я заметил ползущую вверх трещину.

— Рубани ещё раз, и уходим! — приказал капитан.

Я занёс топор, ударил и рывком подался назад, отчего упал навзничь на палубу головой к шпигату и едва не наглотался воды. На этот раз я таки расслышал треск ломающейся мачты и почувствовал, как «Леди Мария» медленно-премедленно выпрямляется. Но мы ещё были опутаны снастями, и болтавшаяся с одного боку мачта играла опасную роль плавучего якоря, из-за чего судно могло в любую секунду разнести в щепы.

— Освободить ванты! — громовым голосом распорядился капитан Уилкинсон, и его приказ пошёл передаваться из уст в уста, потому что ни по ветру, ни против ветра дальше сажени разобрать хоть одно слово было невозможно.

Похоже, команда обрела надежду: я ещё не успел найти свой топор, как снасти исчезли за бортом. Рулевые, которые были принайтовлены к штурвалу, чтоб их не бросало от качки по всей палубе, вернули «Леди Марию» на тот единственный курс, которым мы могли идти. Плохо управляемое и полузатопленное, судно тем не менее пока оставалось на плаву.

— Лаг, замерить глубину и сменить тех, кто качает! — приказал капитан Уилкинсон, снова занявший своё место на юте, ближе к правому борту.

В этот миг он казался мне, как и многим другим членам экипажа, сверхчеловеком; мы были уверены, что он будет вечно стоять на корме «Леди Марии» изваянием из каменного дуба.

Внезапно появившийся плотник доложил, что балласт, видимо, сделал пробоину ниже ватерлинии, и вода поднялась до грузовой палубы. Капитан Уилкинсон велел плотнику отрядить дополнительных матросов к помпам и почаще сменять их.

К этому времени я уже очухался и снова мог приносить пользу. Подойдя к аспидной доске, я взял чудом сохранившийся, полуразмокший кусок мела.

Затем спустился в грузовой трюм и стал ощупью, по пояс в воде, пробираться во мраке. Над головой у меня завели песню, но из этого пения, призванного ободрить моряков и вселить в них надежду, вышло какое-то придушенное, неспособное обмануть кого бы то ни было сипенье. Я добрёл до трапа, ведущего наверх, в насосное отделение. Нащупав рукой место, где дерево ещё не намокло, я провёл мелом жирную белую черту. Потом вскарабкался по трапу, открыл люк и предстал перед десятью полураздетыми матросами — потными, красными от натуги и со смертельным страхом, таившимся в их блестящих и пустых глазах. Они уставились на меня так, словно я был самим Хароном, [7] и их можно понять, хотя пришёл я совсем за другим. Тем не менее мне почудилось в их взглядах что-то ещё, скорее всего уважение, которое я приобрёл тем, как споро орудовал топором у грот-мачты.

— Братцы, — заговорил я, — наша посудина дышит на ладан. Она того гляди пойдёт ко дну. Но мне кажется, нам необязательно спускать флаг вместе с ней.

— Капитан Уилкинсон рехнулся! — выпалил мне в лицо Уинтерборн. — Мы погибнем у этих помп, спасая его старое корыто.

— Не погибнете! Вы нужны ему для спасения того же старого корыта! — выпалил я в ответ. — По-моему, я разгадал замысел капитана. Он хочет держать курс на Олд-Хед, а там отстояться за мысом на якоре, пока этот проклятый ветер не утихнет и нас не отбуксируют в Кинсейл.

— А если не выйдет? — спросил Уинтерборн.

— Затонем, и вся недолга. Но то же самое случится и если вы перестанете качать. Я вам вот что скажу, люди добрые! На этот раз я сдаваться не собираюсь. А вы знаете, моё слово — кремень. Если вы будете качать так, словно пришёл ваш последний час, — а он обязательно придёт, коли меня не послушаете, — я берусь исполнить одну вещь.

— Какую? — несколько более покладисто осведомился Уинтерборн.

— Если мы не дотянем до Олд-Хеда, обещаю посадить нашу посудину на мель так, что вы сойдёте с неё, не замочив башмаков. Фигурально выражаясь, поскольку башмаков ни у кого из вас нет.

— А что говорит Уилкинсон?

Это подал голос англичанин Болторп, который — в отличие от нас, уэльсцев, ирландцев и шотландцев — питал слабость к послушанию.

— У последней черты, — сказал я, припомнив свою меловую черту, — капитан Уилкинсон будет подчиняться мне.

Кое-кто зароптал, но большинство предпочло поверить моему обещанию, в том числе я сам: увы, я ещё не усвоил всех жизненных уроков.

— И запомните: если судно сядет на мель, мы имеем полное право позаимствовать часть груза. Мы станем людьми не только свободными, но и состоятельными. Ну что скажете?