Бенито Серено - Мелвилл Герман (первая книга txt) 📗
Всего же из тридцати шести человек экипажа — не считая пассажиров, которые, насколько свидетелю известно, все убиты, — в живых осталось только шесть, в том числе четверо юнг… одному юнге негры сломали руку и нанесли удары топорами.
(Далее следуют отдельные разъяснения, относящиеся к разным моментам происходившего. Некоторые из них здесь приводятся.) Во время пребывания капитана Амазы Делано на судне было сделано несколько попыток открыть ему глаза на истинное положение вещей; однако попытки эти остались безуспешными из-за страха немедленной смерти, за них угрожавшей, и из-за многих хитростей, рассчитанных на то, чтобы производить обратное впечатление, но также и из-за великодушия и благочестия достойного Амазы Делано, который был не способен представить себе столь низкого злодейства. Так, среди тех, кто пытался привлечь внимание капитана Делано, был Луис Гальего, матрос лет шестидесяти, прежде служивший в королевском военном флоте; действия его, хотя и не разоблаченные, вызвали у негров подозрение, и они, под каким-то предлогом уведя его с палубы, затащили его в трюм и там убили; это стало потом известно от самих же негров… Один юнга не сумел или не догадался скрыть надежд на избавление, которые у него возродились с появлением на судне капитана Амазы Делано, и даже позволил себе об этом какое-то замечание, которое было услышано и понято молодым рабом, сидевшим с ним вместе за едой, тот в ярости ударил юнгу ножом по голове и нанес ему серьезную рану, но теперь юнга уже почти оправился; подобным же образом другой моряк подверг себя опасности, позволив неграм заметить проблеск надежды в выражении его лица, этому человеку благодаря проявленной им крайней осмотрительности удалось, однако, спастись… Перечисленные случаи приводятся здесь для того, чтобы суд мог видеть, что с самого начала бунта у свидетеля и всех остальных не было ни малейшей возможности вести себя иначе, чем они себя вели… третьего приказчика Эрменегильдо Гандиса поселили в кубрике с матросами и заставили носить матросскую одежду, так что и с виду его ничем нельзя было от них отличить; его убили по недоразумению двумя выстрелами из мушкета, когда американские шлюпки подходили к фрегату, так как в страхе он вскарабкался высоко по бизань-вантам и кричал оттуда американцам: «Не причаливайте!»— опасаясь, что, если они пойдут на абордаж, негры его убьют; американцы же подумали, что он на стороне негров, и подстрелили его, и он, упав в море, утонул… Юный дон Хоакин, маркиз де Арамбаоласа, так же как и третий приказчик Эрменегильдо Гандис, был низведен в положение простого матроса; один раз, когда он побрезговал какой-то работой, негр Бабо приказал дикарю Лекбе разогреть деготь и вылить дону Хоакину на руки… дон Хоакин тоже был убит американцами по ошибке, избежать которую, однако, не было возможности: когда шлюпки подошли к фрегату, негры вывели дона Хоакина и поставили у борта; к обеим его рукам были привязаны острые топоры, так что, видя его в такой позиции, американцы, естественно, приняли его за переметнувшего матроса и застрелили… На теле убитого дона Хоакина был обнаружен потом спрятанный бриллиант, предназначавшийся, как явствовало из найденных бумаг, для алтаря Богоматери-Заступницы в Лиме, — заранее приготовленный и тщательно оберегаемый дар, который он, согласно обету, должен был принести в благодарность за счастливое завершение плавания из Испании в Перу… Бриллиант этот вместе с остальным имуществом покойного дона Хоакина находится в настоящее время на хранении у святых братьев и ждет решения высокого суда… Из-за болезненного состояния, в котором находился свидетель, а также по причине спешки, с какой уходили на «Сан-Доминик» шлюпки, американцы остались не предупреждены о том, что среди команды фрегата есть переодетые негром Бабо пассажир и один из приказчиков… Помимо тех негров, которые погибли в схватке, еще несколько было убито ночью уже после того, как отбитый фрегат был поставлен на якорь, когда их стали выводить и по одному приковывать к палубным рымам; сделали это матросы, прежде чем их удалось остановить. Но как только капитан Делано услышал об этом, он употребил для пресечения всю свою власть и даже лично ударил и сбил с ног матроса Мартинеса Голу, который в кармане бывшей своей куртки, надетой на одного негра, нашел бритву и пытался этой бритвой перерезать негру горло; точно так же великодушный капитан Амаза Делано отнял нож у Бартоломео Барло, этот нож был у него спрятан со дня резни белых, и он пытался зарезать им закованного в цепи негра, который утром того самого дня вдвоем с еще одним чернокожим швырнул его на палубу и топтал ногами…
Всего, что происходило на судне за долгое время владычества негров, свидетель пересказать здесь не в силах; однако показания его касаются самого основного из того, что он может сейчас припомнить, и являются истинной правдой в соответствии с данной им присягой. Настоящую запись, зачитанную ему, свидетель выслушал и подтверждает.
О себе он сообщил: что имеет от роду двадцать девять лет и разбит душой и телом; что, освободившись от этого судебного процесса, он не вернется домой в Чили, а поселится в монастыре, что на горе Агонии за чертой города; и, поклявшись честью в том, что все это правда, и осенив себя крестом, отбыл, как и прибыл, на носилках вместе с монахом Инфеликсом в свое временное .местопребывание — лазарет Святых Церковников.
Бенито Серено.
Доктор Росас.
Если считать, что показания Бенито Серено послужили ключом к замку загадок, ему предшествовавших, в таком случае «Сан-Доминик» можно уподобить теперь тайному склепу, двери которого наконец оказались распахнутыми.
До сих пор природа нашего повествования требовала, помимо неизбежного запутанного начала, еще и нарушения последовательности в изложении событий; они излагались здесь в обратном порядке, а иногда и вовсе просто без всякого порядка; последнее справедливо и в отношении тех оставшихся абзацев, которые заключают весь рассказ.
Во время долгого благополучного плавания до Лимы были, как уже говорилось, несколько дней, когда к дону Бенито начало было понемногу возвращаться здоровье или по крайней мере душевное спокойствие. И пока вновь не наступило ухудшение, между двумя капитанами много раз происходили самые задушевные беседы, которые братской непринужденностью так разительно отличались от прежней искусственной замкнутости.
В этих беседах не единожды было повторено, как трудна была для испанца роль, которую навязал ему Бабо.
— Ах, дорогой мой дон Амаза, — сказал как-то дон Бенито, — в то самое время, когда вы находили меня угрюмым и неблагодарным, когда, более того, вы, по собственному признанию вашему, готовы были заподозрить во мне вашего будущего убийцу, — в то время сердце мое сжималось и холодело, — я не мог глядеть вам в лицо, терзаемый мыслью о том, какая страшная угроза нависла над моим благодетелем. И, клянусь богом, дон Амаза, едва ли один страх за собственную жизнь заставил бы меня совершить тот прыжок в вашу шлюпку, меня подвигло сознание, что, если вы, мой лучший друг, ничего не ведая, вернетесь к себе на корабль, в ту же ночь на вас и на всех, кто с вами, нападут, когда вы будете спать на своих койках, и вы никогда уже больше не проснетесь на этом свете. Вообразите себе на мгновение, ведь вы ходили по палубе, сидели в каюте, а под вами был настоящий пороховой погреб. Один мой намек, одна отдаленнейшая попытка к взаимопониманию между нами, и смерть, мгновенная смерть — и моя, и ваша — была бы завершением этой сцены.
— Правда, это правда! — воскликнул, вздрогнув, капитан Делано. — Вы спасли мне жизнь, дон Бенито, а не я вам. Спасли при полном моем неведении и даже противодействии.
— Нет, друг мой, — возразил испанец с почти религиозной учтивостью. — Вас хранил господь, а меня спасли вы. Когда только подумаю, как вы себя вели, — о ваших улыбках и насмешках, о неосторожных словах и жестах! — за меньшее они убили моего штурмана Ранедса. Но у вас была охранная грамота царя небес, и с нею вы счастливо прошли через все опасности.
