Долговязый Джон Сильвер: Правдивая и захватывающая повесть о моём вольном житье-бытье как джентльмен - Ларссон Бьёрн

14

«Кабачок ангела» — так мне, во всяком случае, говорили — был самым подходящим местом изо всех прочих для лицезрения казней. (Там, бывало, сиживал и судья Джеффриз, запивая кружкой-другой эля приведение в исполнение его приговоров). Очень удобно — не надо, было якшаться со всякой чернью на самом Лобном месте, где пугалами выстроились виселицы, дабы внушать страх мне и моей братии.

Когда я заявился туда, на трёх виселицах, каждый в своей удавке, болтались трое осуждённых. Все они показывали мне свои иссиня-чёрные языки (вернее, то, что оставили от их языков вороны, галки и чайки) и смотрели на меня своими пустыми глазницами. Вокруг с яростным жужжанием роились мясные мухи, до тел добрались даже муравьи. Трупы распухли и были истерзаны острыми жадными клювами.

Вот что такое смерть в её истинном обличье, подумал я. Парни, погибавшие в схватках на «Морже», как свои, так и чужие, были ещё тёплыми и вполне походили на людей, когда мы бросали их тела за борт или зарывали в песок. Некоторых из них — например, тех, кто получал нож в спину, — вообще трудно было по виду признать мёртвыми. Зато тут, на Лобном месте, не нужно было спрашивать себя, пора ли уже соборовать умирающего, если бы он того захотел. Тут соборовать, несомненно, было уже поздно.

Проходя мимо, я дёрнул один из трупов за ногу. В воздухе почернело от насекомых, а тело принялось раскачиваться, как маятник в вечном двигателе. На землю закапала вонючая желтоватая жижа, которую мухи явно считали деликатесом, поскольку накинулись на неё стаями. Шутки ради я прибил несколько сотен мух и отогнал птиц. Я всё-таки тоже был человек, хотя находилось множество людей, утверждавших обратное.

— Благослови вас Господь! — послышался за спиной надтреснутый голос.

Я повернулся и обнаружил иссохшую, можно сказать, дышавшую на ладан, старуху.

— С чегой-то ему меня благословлять? — спросил я.

— Ведь вы прогнали мух и птиц.

— Это ещё не повод для благословления, — отозвался я как можно дружелюбнее, а дружелюбия у меня, надо признаться, хватало. — Вам бы моё везение в жизни, вы бы живо смекнули, что такова неисповедимая воля Господа: кормить птиц и всякую мелкую тварь телами повешенных грешников. А я уж и подавно иду супротив Божьей воли.

— Мой сын не грешил! — сказала старуха.

Проследив за её взглядом, я всмотрелся в один из трупов, однако не приметил в нём сколько-нибудь разительного сходства с ней.

— Как же он оступился, чтобы попасть сюда? — спросил я.

— Он стрелял кроликов в угодьях герцога. Но мы голодали, уверяю вас, милорд, нам было нечего есть.

— Пропади всё пропадом! — вскричал я. — Неужели у нас в стране могут повесить за что угодно?

Впрочем, я и раньше слышал, что могут. Сколько парней становились искателями удачи только потому, что им в любом случае грозила виселица, причём чаще всего за какую-нибудь ерунду? Да я и сам видел в своих странствиях по Лондону развешанные кругом прокламации с новым Законом о магазинных кражах. Отныне, чёрным по белому значилось в нём, любая кража на сумму свыше пяти шиллингов будет караться смертью. Так мы по крайней мере узнали, во что оценивается человеческая жизнь. В пять шиллингов! Но чтобы кого-то лишать жизни за охоту на кроликов, которые славятся необыкновенной способностью к размножению, это уж слишком.

Я постоял возле трёх висельников, навеки запечатлевая их в своей памяти. Мне ведь хотелось увидеть всё своими глазами, всё как есть, без прикрас и околичностей. Теперь нужно было только стать очевидном самой казни, узреть то, чего я страшился более всего, — смертный миг… и извлечь соответствующий урок. Меня пугала не сама смерть, поскольку она была нулём без палочки, а сознание того, что человек моего круга, при всей его жажде жизни, может очень быстро превратиться в разлагающийся труп, который показывает всему свету свой тёмно-лиловый язык, не принося этим пользы ни себе, ни окружающим.

Кивнув старухе, которая сложила руки и молилась, можно сказать при последнем издыхании, я направил свои стопы в «Кабачок ангела». На дверях был намалёван ангел, и ему таки крепко доставалось всякий раз, когда туда ломился какой-нибудь алчущий выпивки вроде меня. Само заведение было местом незапоминающимся, кроме разве человека за стойкой, который сам смахивал на ангела — только на того, что был низвергнут в ад. Я заказал у этого страшного, как смертный грех, кабатчика кружку эля, а потом уж огляделся по сторонам. Там собрался привычный кружок опустившихся выпивох всех мастей и цветов кожи. Выделялся из толпы лишь один посетитель — некий господин в парике, пусть даже лохматом и потрёпанном, при пудре, пусть даже наложенной весьма неровно, с горами бумаг перед собой и живыми, быстрыми, любопытными глазками, которые весьма заинтересованно разглядывали меня из-за столика у окна, откуда открывался несравненный вид на Лобное место и виселицы. Стол, впрочем, был довольно большой, так что я подошёл и с присущей мне учтивостью спросил, не будет ли господин против, если я сяду рядом, — как я выразился, «ради вида из окна». Жестом пригласив меня располагаться, незнакомец продолжал, не таясь, присматриваться ко мне, между тем как я потягивал пиво и приучал себя к зрелищу болтавшихся вдалеке трупов.

— Насколько я понимаю, вам небезынтересны казни, — заметил господин и перевёл взгляд туда же, за окно.

Я бесстрастно кивнул.

— В этом вы не одиноки, — продолжал он. — Вы бы только поглядели, что здесь творится в день казни. Народу собирается столько, сколько мух кишит возле трупов через день-другой. А вы когда-нибудь задумывались, почему? Что, спрашивается, здесь такого привлекательного? Зачем выползать из дома, дабы стать свидетелем чужого несчастья? Неужели ради того, чтобы посмотреть, как отлетит душа повешенного, направляясь либо на небо, либо в ад? Будем всё же надеяться на второе: едва ли нам понравилось бы, если б люди, которых мы наказываем на земле, кончали свои дни в раю. Нет, скажу я вам, дело обстоит гораздо проще. Всем хочется понаблюдать, как ведут себя приговорённые в последние минуты, хочется презреть слабых, которые молят о пощаде, и восхищаться сильными, которые идут навстречу смерти с гордо поднятой головой. Или, ещё лучше, со смехом. Этот смех перед лицом смерти, милорд, и ценится более всех здешних развлечений. Те, кто улыбается и хохочет, вызывают одобрительные крики, даже аплодисменты. Зрителям очень хочется поверить, что смерть не стоит принимать всерьёз, что её вообще не надо брать в расчёт. Иначе жизнь делается просто невыносимой. Поверьте, на этом свете щедро раздаваемые священниками посулы рая и царства небесного не производят ни малейшего впечатления. Власти тешат себя мыслью о том, что народ стекается к виселицам для издевательства и измывательства над злодеями, иными словами, из уважения к закону. Они даже воображают, будто сюда приходят и злодеи, желая, чтобы страх наконец отвадил их от злодеяний. Однако скорее тут всё наоборот. Общеизвестно, что, когда народ стекается к виселицам, в толпе бывает полно карманников, чего, впрочем, и следовало ожидать. Судьи всегда плохо разбирались в людях, осмелюсь утверждать я, поскольку у меня накопился немалый опыт общения с ними. Неужели преступники по доброй воле захотят подвергать себя такой неприятной вещи, как присутствие при казни, которой, возможно, кончится их собственная жизнь? Что, например, думаете по этому поводу вы? Какую здравомыслящую цель может иметь в виду подобное предприятие.

— Пару раз посмотреть, как вешают, наверное, неплохо, — сказал я. — Должно наводить на размышления. Всё-таки жить с нависшей над тобой угрозой виселицы тяжеловато, если ты при этом хочешь остаться в живых.

— Что вы говорите? — молвил незнакомец и, не без добродушия усмехнувшись, посмотрел на меня с довольным и, пожалуй, лукавым видом. — Весьма интересное замечание. Я непременно запомню его, если вы, конечно, не возражаете.

— Почему бы мне возражать?

— Эта мысль всё же принадлежит вам. А у меня есть дурная привычка присваивать чужие мысли. Кое-кто, как я заметил, обижается. Но если вы позволите…