В дрейфе: Семьдесят шесть дней в плену у моря - Каллахэн Стивен (читаем полную версию книг бесплатно .txt) 📗
Прелестное оперение птицы так хорошо ухожено и выглядит таким непорочным, что, прикасаясь к нему, я чувствую себя святотатцем. Я не знаю, что это за птица. У нее перепончатые лапки, тонкий длинный клюв и заостренные крылья, имеющие в размахе около двух с половиной футов. Оперение ее темно-коричневого цвета, за исключением светло-серого беретика на макушке. Шкурка ее чрезвычайно крепка, и перья коренятся в ней очень глубоко. Робертсон считает, что птицу легче ободрать целиком, чем ощипывать, поэтому я финкой отрезаю ей крылья и голову и снимаю с нее шкурку. Самое съедобное — это грудка, но, к сожалению, там очень мало мяса. Птичье мясо отличается от рыбьего, но по вкусу почти такое же. В разделанном виде морские рыбы и небесные птицы оказываются удивительно сходными — те же внутренности, мускулы и кости; полагаю, что невелика в этом отношении разница и с сухопутными млекопитающими. В желудке у птицы я обнаружил пять серебристых сардин. Пойманы недалеко от берега? В крылышках почти ничего нет, кроме костей и перьев. Но они так красивы, что жалко выбрасывать. Подвешиваю их к середине арки.
Резко выбрасываю руку. В ту же секунду птица расправляет крылья, но мои пальцы уже смыкаются на тоненьких соломинках ее лапок.
Под вечер ко мне косяком возвращаются голубые дорады, как и раньше, под предводительством изумрудных, старейшин. В шестьдесят пятую ночь за нами следует добрая полусотня этих рыб. Время от времени одна из зеленовато-коричневых пятнистых дорад бьет по плоту, как кузнечный молот; мой организм немедленно отзывается выбросом адреналина, потому что я каждый раз принимаю этот толчок за нападение акулы. Я называю этих маленьких коричнево-зеленых дорад тиграми. Как будто вдохновленный их примером, один из самых крупных голубых самцов начинает кружить вокруг плота, осыпая его градом ударов; вода бурлит под взмахами его мощного хвоста, а бедная «Уточка» раскачивается взад-вперед. Я не обращаю на это внимания. А утром мне достается самый легкий охотничий трофей: всего за десять минут и каких-то два удара остроги я выволакиваю на борт замечательную самочку.
К ночи волны снова становятся на дыбы и обрушиваются на корму. Надувные камеры отзываются на каждый удар эхом, на плоту все гудит и грохочет, словно у меня над ухом кто-то палит из дробовика. Ветер вцепляется в водосборную накидку, яростно ее треплет, все шире раздирает прорезанные в ней крепежные петли и всячески стремится вообще ее оторвать. Среди ночи обстановка становится еще хуже. Море, точно боксер, молотит «Уточку» кулаками, и она валится то взад, то вперед. Я скрючиваюсь, стараясь расположиться поближе к носу, но так, чтобы вес моего тела не давал запрокинуться корме. Однако хотя передняя часть навеса и обеспечивает мне несколько лучшую защиту, все же это местечко сухим можно назвать только с большой натяжкой. Навес на корме превратился уже просто в тряпку. Падающие на него водяные гребни хлещут мне прямо в лицо брызгами, навес пропускает воду, как сито, глаза щиплет от соли, спальник весь промок. Я непрерывно удаляю воду с пола и со стенок тента, но в мгновение ока все опять намокает.
12 апреля,
день шестьдесят седьмой
ДВЕНАДЦАТОЕ АПРЕЛЯ. ГОДОВЩИНА МОЕЙ БОГ весть когда состоявшейся свадьбы. Для Фриши замужество оказалось нелегким. Я частенько пропадал в разъездах или в дальних морских походах, оставляя ее в одиночестве. Порой мы не виделись месяцами. Как я ни старался ее разуверить, она считала, что я слишком рискую. Незадолго перед тем, как мой «Соло» навсегда покинул Штаты, она сказала мне, что мне, как видно, суждено предстать перед моим Создателем в море, но это случится еще не в этот, а в другой раз. Хотел бы я знать, что она сейчас думает на этот счет. Окажется она права или нет? Что-то поделывает Фриша нынче? Скорее всего она считает, что я мертв; а занята она своим делом — наукой о том, как взрастить из почвы побольше новой жизни или как заставить почву взращивать новую жизнь. И вот однажды, когда утонувший Стив Каллахэн давным-давно будет съеден рыбами, какой-нибудь рыбак вернется с уловом и одна из рыбин окажется на столе у Фриши. Она возьмет голову, хвост и хребет этой рыбины и выбросит их в компостную кучу, а потом внесет компост в землю, и из нее проклюнутся зеленые молодые побеги. Природа — безотходное производство.
В навес позади солнечного опреснителя врезается летучая рыбка. Рыбная диета, особенно дорады, мне довольно-таки надоела, поэтому даже небольшое разнообразие возбуждает мой аппетит. Такое ощущение, будто кишечник вывалился из меня наружу. Пустоту желудка не заполнить никаким количеством рыбы. Привстаю, подхватываю незадачливую летунью и пытаюсь определить, напугана ли она или же приемлет смерть так же естественно, как отнеслась бы к следующему взмаху своих плавничков.
С каждым днем на моем корабле все труднее становится сохранять дисциплину. В голове стоит разноголосый ропот — точно на полубаке мятежного корабля команда бунтует, а предводитель требовательно кричит:
— Воды, капитан! Нам нужно больше воды. Не хотите же вы, чтобы мы здесь все передохли, так близко от порта? Что такое пинта-другая? Скоро уже мы будем в порту. Неужто нельзя выдать лишнюю пинту…
— Заткнись! — рявкаю я на него. — Мы не знаем, сколько нам еще осталось. Может быть, придется тянуть до Багам. А сейчас — марш работать!
— Послушайте, капитан…
— Я все сказал. Вода строго по рациону!
Они сбиваются стадом, угрожающе бормоча и жадно пожирая глазами свисающие с фальшборта емкости с водой. Вид у нас потрепанный. Ноги не держат. Торс едва выдерживает тяжесть головы, и она гудит, как барабан. Только в руках еще осталась какая-то сила. Жалкое зрелище. Возможно, потеря одной пинты и не принесет особого вреда. Но я должен обеспечить порядок на корабле. «За работу! — приказываю я. — Нечего отлынивать».
Но тело все больше склоняет меня на свою сторону. Разум, душа и тело пришли в полный разброд. Я чувствую, что скоро не выдержу и свихнусь от напряжения. В опреснителе открывается еще одна дыра, и дистиллят все чаще смешивается с соленой водой. А я не всегда способен определить на вкус присутствие соли и не знаю, годится ли он для питья. В любую минуту я могу сойти с ума. Бунт на корабле будет означать конец. Я знаю, что земля уже близко. Должна быть близко. И я должен убедить всю компанию.
Четыре дня мы плывем над континентальным шельфом. На одной из моих мелкомасштабных карт граница шельфа проведена на 120 миль восточнее Вест-Индии. Если секстант не врет, то я уже должен наблюдать высокие зеленые склоны какого-нибудь острова. Я должен уткнуться в Антигуа — по иронии судьбы, мой изначальный порт назначения. Но кто знает, может быть, впереди еще сотни миль. Этот мой карандашный треугольник вполне может оказаться просто нелепой игрушкой. Да и карта тоже может привирать. Бесконечно долго всматриваюсь я в линию горизонта в поисках неподвижного застывшего облака, обшариваю взглядом небо, выискивая в нем длинную туманную полоску, которая походила бы на след рукотворного летательного аппарата, но тщетно. Нигде ничего. Я ощущаю себя часовым механизмом с медленно раскручивающимся заводом, сброшенным с самолета. Я переоценил свою скорость, а может, дрейфую над шельфом по диагонали. Если бы только у меня был способ замерить течение! Я предполагаю, что расхождение моего действительного местоположения с расчетным составляет около 200 миль, но ведь ошибка в оценке погрешности всего в каких-то пять миль в меньшую сторону ежедневно вполне могла бы привести к увеличению этой цифры до 400 миль, а это еще восемь или даже пятнадцать суток. «Воды, капитан. Пожалуйста, воды». Тик-так, тик-так, тик-так… Все медленнее и медленнее. Когда часы остановятся? Смогу ли я завести их еще раз, чтобы они шли до конца месяца, или пружинка лопнет?
