Птицы, звери и родственники - Даррелл Джеральд (книга регистрации TXT) 📗
Я положил свое снаряжение на дно лодки и со вздохом удовлетворения сам забрался в нее. Таки оттолкнулся от берега, взял одно весло и, действуя им как шестом, повел лодку через мелководье по скоплениям бурых водорослей, которые тихо шуршали, задевая борта лодки. На глубоком месте он приладил оба весла и стал грести. Двигались мы очень медленно, Таки не отрывал глаз от светлого нимба, озарявшего морское дно футов на двенадцать в разные стороны, и что-то напевал про себя. Ритмично поскрипывали уключины. У одного борта лежал восьмифутовый шест с пятью устрашающими зубьями на конце. На носу я заметил бутылочку с оливковым маслом – непременную часть снаряжения рыбака. При легком ветре, когда на воде появляется рябь, стоит только побрызгать из бутылочки, и взбаламученная поверхность моря чудесным образом успокаивается. Мы медленно подбирались к черному треугольнику Пондиконисси, туда, где были рифы, и, когда подошли к ним, Таки на минуту перестал грести и сказал:
– Сначала мы поколесим тут немного, пока я не поймаю что-нибудь, а потом уж высаживайся на рифах и лови что хочешь.
Я охотно согласился. Мне очень хотелось посмотреть, как Таки будет действовать своей огромной острогой. Лодка медленно стала огибать самый большой риф. Свет озарял удивительные подводные скалы, покрытые розовыми и багряными водорослями, похожими на пушистые дубы. Склонившись над водой, я вообразил себя птицей, парящей на распахнутых крыльях над пестрым осенним лесом.
Вдруг Таки перестал грести и осторожно погрузил весла в воду, чтобы затормозить ход. Лодка была уже почти неподвижной, когда он взялся за острогу.
– Гляди, – сказал он, показывая на песчаное дно под нависшей подводной скалой. – Скорпиос.
Сначала я ничего не увидел, но потом понял, куда он показывает. Там, на песке, лежала рыба фута два в длину. На спине у нее поднимался целый лес острых колючек наподобие гребня дракона, по песку распластались огромные плавники. Голова у рыбы была необычайно широкая, с золотыми глазами и сердитым, надутым ртом. Но больше всего меня поразила ее расцветка. Рыба была окрашена в красные тона – от алого до винного – и усеяна белыми точками и пятнами. Вид у этой яркой красотки, лежавшей на песке, был очень самоуверенный и очень опасный.
– У нее вкусное мясо, – прошептал, к моему удивлению, Таки, потому что рыба казалась мне исключительно ядовитой.
Таки осторожно опустил острогу в воду и постепенно, дюйм за дюймом, стал подводить к рыбе зубцы с зазубринами. Все было тихо, слышалось только сердитое шипение лампы. Острога медленно приближалась к рыбе. Я затаил дыхание. Эта крупная, златоглазая рыба, думал я, уж наверняка заметит свой надвигающийся рок. Взмахнет вдруг хвостом, поднимет вихрь песка – и поминай как звали. Но нет, она все еще лежит там и с важным видом поглатывает воду. Когда зубцы были уже в футе от нее, Таки остановился. Я видел, как его рука, сжимавшая острогу, чуть переменила положение. Какую-то секунду, хотя мне она показалась вечностью, он стоял не шелохнувшись и вдруг с такой быстротой, что я попросту не увидел этого движения, всадил все пять зубьев прямо в затылок большой рыбьей головы. Взметнулось облако песка и крови, и рыба закрутилась и задергалась на зубьях. Она так взвивалась, что колючки на ее спине втыкались в острогу. Но вырваться ей было невозможно: Таки слишком ловко нанес свой удар. Быстро перебирая руками он вытащил из воды шест, и рыба, переброшенная через борт, забилась на дне лодки. Я пододвинулся ближе, чтобы помочь Таки снять ее с зубьев, но он резко оттолкнул меня назад.
– Осторожно, – сказал он. – Скорпиос опасная рыба.
Я смотрел, как он лопастью весла снимает рыбу с остроги, и, хотя ей, по существу, уже полагалось быть мертвой, она все еще извивалась и билась и норовила вонзить в борт лодки свои острые спинные колючки.
– Гляди, гляди, – сказал Таки. – Понимаешь теперь, почему мы называем ее скорпиос? Если бы ей удалось вонзить в тебя эти колючки, святой Спиридион, какая бы это была боль! Тебе пришлось бы немедленно идти в больницу.
Ловко действуя веслом и острогой, Таки поднял скорпену в воздух и швырнул в пустую банку из-под керосина, где она никому не могла причинить вреда. Я спросил, почему ее считают вкусной, если она такая ядовитая.
– А-а, – произнес Таки, – это только ее колючки. Их срезают, а мясо у нее сладкое как мед. Я тебе ее отдам, когда будешь уходить домой.
Он снова взялся за весла, и лодка, поскрипывая, заскользила вдоль рифа. Через некоторое время Таки опять остановился. Дно в этом месте было песчаное, лишь кое-где зеленели пучки молодых водорослей. Он вновь замедлил ход лодки и взялся за острогу.
– Гляди, – сказал он. – Осьминог.
От волнения у меня захватило дух, потому что до сих пор я видел только мертвых осьминогов, которых продавали в городе, и был уверен, что они совсем не похожи на живых. Но как я ни таращил глаза, песчаное дно казалось совсем безжизненным.
– Вон там, там, – показывал Таки, осторожно опуская острогу в воду. – Не видишь? У тебя что, глаза на затылке? Ну вот, смотри, я почти касаюсь его.
Но я все еще ничего не видел. Таки опустил острогу еще на фут.
– Ну, теперь видишь, дурачок? – засмеялся он. – Как раз под зубьями.
И вдруг я увидел. Я и раньше смотрел туда, но осьминог был такой серый и так сливался с песком, что отличить его от морского дна было почти невозможно. Он лежал на песке, окруженный щупальцами, из-под его лысой куполообразной головы на нас смотрели жутко человеческие, несчастные глаза.
– Большой, – сказал Таки.
Он слегка передвинул пальцы, сжимавшие острогу, но движение было неосторожным. Осьминог мгновенно сменил свою тусклую, песочно-серую окраску на яркую, зеленую, с изумительными переливами, выпустил из сифона струю воды и под ее прикрытием бросился сквозь тучи песка наутек. Он несся по воде с откинутыми назад щупальцами, напоминая летящий аэростат.
– А, гаммото! – воскликнул Таки.
Он бросил острогу, схватился за весла и быстро последовал за осьминогом. Осьминог, по-видимому, трогательно верил в свой камуфляж, так как футов через тридцать снова опустился на дно.
Таки опять подвел к нему лодку и стал опускать острогу в воду. На этот раз он действовал осторожнее. Когда зубья были всего в футе от куполообразной головы осьминога, Таки крепче сжал в руке острогу и направил ее в цель. Закружился облаком серебряный песок, задергались, заколотились щупальца, обвились вокруг остроги. Из тела осьминога вылетела струя чернильной жидкости, заколыхалась черным кружевным занавесом и, как дым, поползла над песком. Таки теперь смеялся от радости. Он быстро вытащил острогу наверх, и, когда переваливал осьминога в лодку, два щупальца присосались к борту. Таки сделал резкий рывок, и щупальца отстали с таким звуком, будто отдирался липкий пластырь, только в тысячу раз громче. Ухватившись за круглое скользкое тело осьминога, Таки ловко снял его с зубьев, а потом, к моему изумлению, подхватил эту корчившуюся голову медузы и приставил к своему лицу. Щупальца обвились вокруг его лба, шеи, щек, и присоски оставляли белые следы на смуглой коже. Старательно выбрав местечко, Таки вдруг впился зубами в самую сердцевину осьминога, мотнул головой и хрустнул зубами, будто терьер, переломивший крысиный позвоночник. Очевидно, он перекусил какой-то жизненно важный нервный узел, потому что щупальца сразу оторвались от его головы и повисли как плети. Только у самых кончиков они еще чуть дергались и извивались. Таки бросил осьминога туда же, где лежала скорпена, сплюнул за борт и, зачерпнув в сложенные ладони морской воды, прополоскал рот.
– Ты принес мне удачу, – сказал он с улыбкой и вытер губы. – Не каждую ночь мне попадается и осьминог, и скорпиос.
Но, видно, удача Таки на этом и оборвалась. Сколько мы потом ни объезжали вокруг рифа, нам больше ничего не удалось поймать. В одном месте мы видели голову мурены, высунувшуюся из отверстия в рифе, – злющая на вид голова размером с голову небольшой собаки. Но когда Таки опустил в воду острогу, мурена спокойно, с большим достоинством и мягкой грацией скрылась в глубинах рифа. Больше мы ее не видели. Лично меня это только обрадовало, так как мурена была, вероятно, не меньше шести футов в длину, а схватиться в едва освещенной лодке с шестифутовой муреной было таким испытанием, что даже я, страстный натуралист, мог вполне без него обойтись.
