Звери на улице - Ефетов Марк Симович (первая книга .TXT) 📗
Носильщика уже не было, и некому было объяснить Славе и его маме, что все поезда, которые уходят из Москвы, имеют только нечётные номера.
Нет, ни Слава, ни его мама этого правила не знали и потому страшно взволновались.
А Слава от неожиданности сел на чемодан и подумал: «Всё! Вот тебе и поехал в Берлин…»
Они с мамой были теперь на самом, можно сказать, ходу: мама стояла, Слава сидел — как Минин и Пожарский, если вы видели этот памятник. Их обтекали с двух сторон спешащие люди с чемоданами.
Слава посмотрел на большие вокзальные часы и подумал: «Не может же такого быть, чтобы поезд ушёл раньше времени». Пока он так думал, мимо них проходила девочка с живой собачкой на руках.
— Девочка, ты не знаешь, где третий путь? — спросил Слава.
В это самое время носильщик снова прогромыхал мимо них со своей гремучей тачкой, а девочка ответила как-то так, что Слава только расслышал:
— Тре-пуш-шиш!
Что-то в этом роде.
— Ну, чего вы её спрашиваете? У неё же каша во рту. — Это сказала женщина в красивом плаще, который переливался всеми цветами радуги. А сама она была полная, щёки румяные, глаза такие большие и вроде бы смеющиеся.
— Вы за границу? — спросила женщина.
— Угу, — сказал Слава.
— Туристы? В ГДР?
— Да, да! — радостно воскликнула мама, так, будто они со Славой заблудились в лесу и вот нашёлся человек, который выведет их на дорогу. Но это известно, что на вокзале Славина мама всегда терялась.
Женщина эта понравилась Славе с первого взгляда. Такая она оказалась внимательная и приветливая. И главное — вот повезло! — из Славиной же туристической группы. Потом все втроём отправились на третий путь. При этом Славина мама несколько раз повторяла, как бы про себя: «А мой-то, можно сказать, один едет». В голосе мамы было что-то жалкое, что должно было вызывать сочувствие. Славу это раздражало, но он помалкивал.
«Огонь на меня!»
А потом произошло то, что бывает со многими и миллион раз уже было описано: последние минуты прощания. Вы и без моего рассказа знаете, что мама махала Славе одной рукой, а второй вытирала щёки, что Слава тоже…
Поезд промчался мимо дачных платформ, на которых Слава был сто раз; поезд Москва — Берлин обгонял подмосковные электрички и товарные поезда, и Славе было как-то странно, что он едет за границу, а начинается это путешествие, будто он едет в пионерлагерь: за окном вагона те же заводы, те же станции, переезды, то же шоссе.
Смотреть на всё это было совсем неинтересно, и потому Слава ни капельки не пожалел, когда эта румяная женщина, которую он и мама встретили на вокзале, сказала:
— А ну, молодой человек, заходи-ка в купе знакомиться с попутчиками. Ты Слава? Я слышала — мама тебя так называла. Да?
— Да, — сказал Слава. — А вас как зовут?
Женщина протянула Славе руку ладонью кверху, потом быстро перевернула — здорово так! — и хлопнула по его руке.
— Ася Сергеевна! Будем знакомы.
— Будем, — сказал Слава и подумал: «Мировая тётка».
Тут Ася Сергеевна шепнула ему на ухо:
— С нами едет знаменитый Федотов. Герой Советского Союза. Берлин брал. Слышал?
— Слышал, — сказал Слава, как будто всё это его ни капельки не касалось, как будто он сто раз, а может, тысячу раз не видел Якова Павловича.
А, что хвастать: Федотов ведь тоже держал себя так, как будто они почти незнакомы. И маме сказал: «Что мне за Славкой приглядывать? Он уже большой парень. Ему нянька ни к чему. Он едет сам по себе, а я сам по себе».
И на вокзале Яков Павлович быстренько так попрощался со Славиной мамой, и она поняла и ни о чём его больше не просила в смысле: «Присмотрите там за ним, а то я волноваться буду». «Да, Федотов, — подумал Слава, — это такой мужчина, что даже маме моей мужественность передал. Недаром в войну он гремел на весь мир и фашисты за него огромные деньги давали, только бы его убить или хотя бы изловить. Однако не вышло у них, не получилось».
Итак, с Федотовым Славе знакомиться было ни к чему, с Асей Сергеевной он уже познакомился. Четвёртой была в их купе румяная, но седая женщина. Её звали Ольгой Игнатьевной, или, как она сама сказала, тётей Олей. Тётю Олю Слава заприметил ещё в Москве, как только вошёл в вагон. Она сидела у окна как-то так, что занимала очень мало места. Да, Слава уже давно стал замечать, что одни люди занимают мало места, а другие могут войти в самую большую комнату, и сразу станет тесно. А эта Ольга Игнатьевна была какой-то такой совсем незаметной, как будто и не было её совсем. И всё время сидела она в одном положении, не повернувшись даже, никому не сказав: «Подвиньтесь» или там «Помогите положить чемодан».
И вот теперь Слава узнал, что она одна из всего вагона ехала не в туристическую поездку, а по специальному приглашению.
— Дочка у неё там… — сказала Ася Сергеевна.
Что делает дочка тёти Оли за границей, Слава не узнал — он с Асей Сергеевной вошёл в купе и говорить об этом уже было неудобно.
Яков Павлович и тётя Оля сидели по двум сторонам окна — друг против друга, и, как понял Слава, Федотов слушал рассказ Ольги Игнатьевны. Он только посмотрел на Славу, и Славе стало ясно, что приказывал глазами Федотов: «Садись, молчи, не мешай».
Слава так и сделал.
— Вы говорили про рацию, — сказал Федотов.
Ольга Игнатьевна смотрела в окно, за которым мелькали высокие сосны, но Славе казалось, что ей виделось что-то совсем другое. Она повернулась к Славе и к Федотову и сказала, показав глазами на Славу:
— Наташа моя была года на три-четыре старше Славы. Старше, конечно, — девятый класс, но девочки — они же помельче. Ты, Слава, в каком?
— В четвёртом.
— Вот, значит, как — в четвёртом! А ростом Наташа моя была чуть только повыше тебя. Её-то и брать не хотели. Но она была настойчивая. Уговорила. За два года войны раз только домой приезжала. В армии выросла. Волосы остригла, похудела; в шинели и в сапогах, как парень всё равно. Да что я рассказываю вам всё в подробностях, а вы, чтобы не обидеть меня, слушаете… У вас дела небось…
Яков Павлович взял руки тёти Оли в свои большие ладони, посмотрел на неё и ничего не сказал.
И она ответила на это его молчанье, продолжая свой рассказ:
— Хорошо, хорошо, слушайте…
Дочка её пошла на войну рядовым бойцом, а в армии уже выучилась и стала радисткой. И разведчицей. И в маленьком городке, в который завтра днём придёт поезд, как только границу пересечёт, она, Наташка эта, фашистов обнаружила — штаб ихний — и по рации передала: «Огонь на меня!»
А потом наши ворвались в город, а там паника — штаб главный фашистский разбит. И наши почти без потерь заняли город. А теперь — спустя много лет — всё это открылось во всех подробностях: над братской могилой наших воинов написали имя и Наташи, а её маму пригласили к себе жители того города…
Нет, Ольга Игнатьевна так и не рассказала подробностей: как это всё произошло, что потом было, как её пригласили… Сказала только:
— Вот давеча стряпала у себя на кухне, а сегодня за границу еду.
И всё. Она не плакала, не жаловалась. Сидела в углу и в окно смотрела.
А Слава, как только забрался спать к себе на верхнюю полку, стал себе представлять городок этот, фашистских офицеров в штабе; всюду телефоны, рации, вестовые, часовые, у входа автоматчики, танк, проволочные заграждения. И главный фашистский генерал всем этим командует, как будто дирижёр оркестром дирижирует или диспетчер поезда отправляет. Слава представлял себе, как фашист этот должен был отдать приказы:
«Артиллерийский огонь по переднему краю русских»!
«Штурмовики — в небо!»
«Бомбардировщики — в бой»!
А потом пустили бы танки, самоходки, пехоту.
И всё это против наших. И сколько же их полегло бы!
Но тут девушка в шинели — ростом чуть выше Славы:
«Огонь на меня!»
Наверно, Наташа эта пробралась в какой-нибудь подвал разрушенного дома или, может быть, на колокольню. Да, конечно же, она была не в шинели, а как-нибудь по-другому одета. И рация спрятана, замаскирована. И, наверно, ей хотелось жить, дождаться победы, вернуться домой, прижаться к маме.
