Трое против дебрей - Кольер Эрик (лучшие книги txt) 📗
Любопытство потянуло меня вниз по течению ручья. Вода сочилась через песок и гальку, как будто потеряв надежду когда-нибудь достигнуть цели своего движения. Примерно в миле от брода ручей струился по лугу, где некогда жили бобры. Здесь застоявшаяся, вонючая вода едва покрывала черную грязь на дне русла. Я выехал на луг. Сбившаяся, сухая, как порох, трава шуршала бумагой под копытами моего мерина.
В конце луга маячили остатки плотины, построенной боб рами. И дальше русло ручья терялось в чаще крепких старых елей. После того как вода проходила через пробоину в плотине, от ручья почти ничего не оставалось. Она просто булькала в песке и медленно стекала в маленький прудик. Передо мной был больной, гибнущий ручей. И гибель его не вызывала никаких сомнений.
Именно тогда я и услышал, как с севера к ручью идет пожар. Инстинкт самосохранения подсказал мне, что нужно уходить с луга и что лучше всего выехать на высокий холм, откуда можно видеть приближение пламени и в то же время быстро ускользнуть, что мне и пришлось сделать через несколько минут.
Там, наверху, в сосновом бору, у подножия деревьев было мало горючего материала, и пламя не могло подняться так высоко, чтобы охватить верхушки сосен. Разрушительная сила пожара проявилась в полной мере, лишь когда огонь достиг луга с его пересохшей травой.
Тогда я не знал, сколько времени нужно Природе, чтобы вырастить одну могучую ель в шестьдесят футов высотой и диаметром в двенадцать дюймов; по ту сторону луга было много таких елей, и из каждой, если бы понадобилось, можно было напилить полторы сотни футов хороших досок. Смолистые ветви спускались до самой земли, и деревья росли так густо, что олень или лось, которому захотелось бы укрыться в их прохладной тени, лишь с трудом пробрался бы между стволами.
Когда огонь дошел до елей, пламя охватило их верхушки. Искры ракетами взлетали в клубящийся вверху дым и, гонимые ветром, падали на землю в сотне с лишним ярдов. И там, где падала искра, вскоре вспыхивало пламя. Я наклонился в седле, ухватившись за луку обеими руками и всматриваясь сквозь дым в остатки плотины, построенной бобрами. И дыра в пло тине, через которую тек ручей, показалась мне проемом в ограде, закрывавшимся когда-то воротами.
Мгновение назад луг зеленел, а теперь передо мной было черное пепелище. Его обнажившаяся торфянистая почва осталась незащищенной от капризов погоды. Я сидел в седле, не шевелясь, не сводя глаз с дыры в плотине. «Если бы, — думал я, — на лугу сохранилась хоть одна пара бобров, ворота были бы закрыты, и перед плотиной во всю длину и ширину луга была бы вода, а не легко воспламеняющаяся трава. Огонь остановился бы и отступил перед водяной преградой, и ели на той стороне луга не загорелись бы». Но в плотине не было ворот, так как бобры давно покинули луг, и казалось, что вместе с ними край покинули все надежды.
Глава II
Девушку, которой предстояло делить свою судьбу с моей в этой глуши, я встретил у грубо сколоченного прилавка затерянной в лесной глуши фактории. Она вошла в лавку вместе с неправдоподобно старой индианкой, которую вела за руку. И эта индианка, слепая и неграмотная, но знавшая природу своего дикого края, как никто из белых людей, рассказала мне о ручье Мелдрам, о том, каким был этот ручей прежде, до того, как его впервые увидел белый человек. Именно она убедила нас с Ли лиан отправиться к ручью и попытаться вернуть туда бобров.
Я работал тогда у англичанина по фамилии Бечер. Лет за пятнадцать до моего рождения он пересек океан в погоне за легкой наживой, рассчитывая получить у североамериканских индейцев ценные меха в обмен на дешевые безделушки. Когда я начал у него работать, ему было уже за шестьдесят. Этот ши рокоплечий человек в шесть футов два дюйма высотой был худощав, несмотря на крупную мускулистую фигуру, и бремя лет не мешало ему держаться очень прямо. Холеные усы за крывали его верхнюю губу, и, когда я впервые увидел его, я решил, что этот человек лишь недавно расстался с гвардейской формой. У Бечера был большой постоялый двор и фактория на берегу Риск-Крика — несколько деревянных строений, разбросанных по обе стороны единственной государственной дороги, обслуживающей все огромное плато Чилкотин. Риск-Крик представлял собой бурный поток, берущий начало в глубине лесной чащи, примерно в тридцати милях к северу от фактории, и впадавший в реку Фрейзер.
На фактории наряду с прочими обязанностями я должен был следить за кормежкой лошадей и торговать за прилавком, когда англичанин занимался другими делами. За этим дере вянным прилавком я приобрел первые навыки в торговле мехами. Начиная с поздней осени, и в течение всей зимы индейцы из ближайшей резервации несли сюда шкуры койотов и обменивали их на муку, чай, табак, ситец и другие товары. Время от времени какой-нибудь индеец вытаскивал из своего рогожного мешка связку ондатровых шкурок. В такой связке их редко бывает больше дюжины. В годы, когда я начал торговать пушниной, в тех местах оставалось уже мало ондатр.
И лишь в очень редких случаях на прилавке появлялась блестящая темная шкурка норки. «Что давай за этот штук?» — спрашивал ее смуглый владелец. Я получил инструкцию от хозяина никогда не платить за норковую шкурку деньгами. Это было разумно, так как любой индеец, получив плату за меха, немедленно тратил всю ее до последней монеты на покупку товаров. Деньги были бесполезны для индейца, если он не мог тут же потратить их.
У Бечера я стал работать, спустя всего два года после того, как покинул Англию. Даже такой «зрелый» возраст, как девят надцать лет, имеет свои преимущества. Как увлекательно, например, отказаться в этом возрасте от привычного образа жизни, окунуться в совершенно новую обстановку и быстро приспособиться к ней. Почти безлюдный дальний край в глубине Британской Колумбии имел для меня такую же притягательную силу, какую имеет солнце для цветка подсолнуха. Зеленые изгороди садов и ручейков сельской Англии всегда привлекали меня гораздо больше, чем скучные предметы вроде алгебры и латыни, которые не менее скучные учителя Нортгемптонской средней школы пытались вбить в мою непонятливую голову.
Четырнадцати лет я уже был владельцем старинного шомпольного дробовика; его сомнительный механизм я знал как свои пять пальцев. Этот дробовик скорее мог свалить меня с ног, чем убить кролика или зайца, в которого я целился. Но это меня не смущало. Охота на кроликов, зайцев, а иногда и на случайно подвернувшегося фазана стала моей подлинной школой. И мне нужна была только эта школа, и только в ней я мог чему-нибудь научиться.
Если бы мое будущее зависело от отца, он сделал бы из меня юриста. В 1919 году он законтрактовал меня в солидную нота риальную контору, и в течение двенадцати месяцев я напрасно тратил свое время и отцовские деньги и истощал терпение двух владельцев конторы, уделяя крохотную частицу своего внимания вопросам передачи имущества, правилам оформления закладов и разводов или делам незаконнорожденных.
Но даже сидя в городском суде и слушая, как адвокат истца пускает в ход все свое красноречие, пытаясь доказать, что ответчик действительно является отцом внебрачного ребенка, — даже тогда я думал лишь о том, как улизнуть под любым благо видным предлогом в открытые поля или просто побродить у зеленой изгороди садов.
Однажды утром в середине мая 1920 года отец вызвал меня для беседы в свой просторный кабинет. Нортгемптон славился производством обуви, а мой отец был управляющим компании, выпускающей машины для обувных фабрик.
Я взобрался на мягкий кожаный стул напротив стула отца и сидел тихо и спокойно. Несколько секунд отец молча смотрел на меня.
— Мы с Тимом Кингстоном недавно говорили о тебе, — начал он с напускной небрежностью.
Видно было, что он огорчен и не знает, как начать неприят ный разговор. Я сидел не шевелясь. Вильямс и Кингстон были владельцами конторы, куда я был отдан учеником.
— Он сказал мне, — продолжал отец, — что, по его мнению, продление твоих занятий юриспруденцией было бы абсолютно бесполезной тратой времени. У тебя нет ни малейшего интереса к этой профессии.
