Тук Тукыч - Архангельский Владимир Васильевич (мир бесплатных книг .TXT) 📗
— А я хочу, а я хочу! У меня был чижик, я за ним ухаживала, он так красиво пел! И вальдшнепёнка я буду любить, пусть останется!
Папа знает мой характер, машет рукой и отходит в сторону. А одну маму уговорить нетрудно, она добрая. И я несу маленького вальдшнепёнка домой.
Всё меняется в комнате с его появлением: кровать сдвигается к окну, птице отводится тёмный угол. Я сижу на корточках перед птенцом, смотрю, чтобы Латка не обидела его, наливаю воду в чашку, сыплю пшено на пол. О кукле я совсем забыла. Птенцу плохо, это я понимаю. Но у меня надежда, что он станет есть и не умрёт с голоду.
Весь он такой удивительно пёстрый, с волнистыми полосками на груди и беловатой каёмкой между глазами. Вот поиграть бы с ним, а он не стоит на ногах, валится на бок или стоит очень недолго и то, как утёнок, опустив вишнёвый нос и серый хвост с белыми пятнышками.
Мама печально смотрит на него и говорит:
— Отпусти его, Ляля. Папа поймает тебе птичку, которая будет петь в неволе. Ты уже взрослая девочка. Разве можно так мучить птенца?
Я реву, потому что не люблю, когда мама говорит такие слова, и прошу разрешения подержать птичку только до утра.
По вечерам мы садимся на скамейку под липами, и папа рассказывает какую-либо историю. Это всегда так интересно!
Но сегодня я не выхожу на улицу, а усаживаюсь на подоконнике: так можно слушать папу, не расставаясь с птенцом.
Папа говорит, где зимуют вальдшнепы, и как они оживляют наши леса весной, когда с хорканьем и цыканьем проносятся на вечерней заре над верхушками берёз и осинок. Этот перелёт птиц называется тягой.
Охотники поджидают вальдшнепов на тяге и с волнением вскидывают ружья, когда долгоносые птицы стремительно налетают на них из-за дерева. Но попасть в них совсем не легко.
— Был я с приятелем на тяге, — говорит папа. — С нами увязался один мальчик лет пятнадцати, упрямый, как наша Лялька, и ужасный хвастунишка. Когда мы пришли домой после охоты, он показал нам вальдшнепа и долго расписывал, как он метко сразил птицу почти в темноте.
Мы не поверили мальчику. Я осмотрел вальдшнепа и сказал:
«А ведь ты не убил, а нашёл птицу».
«Я? Не убил? — загорячился он. — Слыхали, как я стрелял?»
«Стрелял, спорить не буду, но не в птицу, а в какой-нибудь пень или куст. Покажи-ка твой трофей охотникам».
Мальчик помедлил и нехотя отстегнул вальдшнепа от ремня.
«Запомни раз и навсегда: у этого лесного кулика нос мягкий, чувствительный, он достаёт им пищу в сырой земле и под листьями. У живого вальдшнепа и у недавно убитого нос буровато-красный — вот взгляни на наших птиц, — а у твоего тёмный, шершавый, в зубчиках. А это верный признак, что птица взята не сегодня. Видно, кто-то не нашёл её вчера».
Мальчик опустил глаза и покраснел:
«Нашёл его на поляне, а стрелял в воздух. Я думал, что вы не смотрите в мою сторону».
Есть вот такие мальчики. Но и они умеют признавать свои ошибки. А некоторые дети и этого не могут сделать, а главное — не слушаются старших…
Я лежу в постели и не могу заснуть. Мне тяжело, что я обидела папу, и жалко до слёз расстаться с птенцом. Да и мама хороша: даже «доброй ночи» не хочет сказать сегодня! И Латка такая противная: жёлтыми глазами смотрит на меня так странно, словно я совсем чужая. «И почему я такая несчастная!» — думаю я и… засыпаю.
Утром вальдшнепёнок кажется умирающим. Конечно, он не выпил ни капли воды, не склевал ни одного зёрнышка.
Я не знаю, как помириться с родителями, и говорю не своим голосом:
— Всё молчите? Мне тоже тяжело. Идёмте в лес, я понесу вальдшнепа.
— Зачем же в лес? — оживляется папа. — Вот спустимся к оврагу и попрощаемся с птенцом. Там ему раздолье, да и под рукой это, всегда можно навестить его.
Мы оставляем Латку дома и втроём спускаемся к берегу оврага, заросшего орешником и ольхой. Птенчик лежит на моих ладонях почти без дыхания, голова свесилась, глаза помутнели. Всю дорогу я ругаю себя за то, что ещё не выпустила его.
Я ставлю его на короткие зелёные ножки. Он тычет длинным клювом в землю и вдруг оживает.
Расправив крылья, встряхнув головой, вальдшнеп бесшумно, как бабочка, взлетает и скрывается в овраге. Я кричу от радости и повисаю на шее у папы.
— Ты простишь меня? — шепчу я ему на ухо.
— Прощу, прощу.
Мама смеётся и говорит:
— Вот и молодец, Лялька! Я знала, что она умная и добрая!
И опять всё хорошо у нас в доме.
Дни идут за днями, один краше другого, и на душе у меня легко и спокойно.
А мама всем говорит, что её Лялька выросла и стала сердечнее.
Дымка
Вот уж накупался Борька в то утро на речке!
Думал, разок окунётся — и домой, а просидел в воде больше часа: всё ловил руками рака под берегом.
Поймал, а из реки вылез синий, зуб на зуб не попадает.
Оделся приплясывая, схватил рака за спинку и помчался домой по самой короткой лесной тропе.
«Прибегу сейчас — и прямо на печь», — решил он.
А на печку не попал — задержался на поляне, где по старому жнивью густо рос клевер.
Вымахал клевер чуть не до пояса, не разбежишься по нему. А побегать пришлось вволю…
И зачем только забралась она в самую гущину!
Борька заметил её сразу, как только выбежал из ельника, бросил рака и с разбегу прыгнул на клевер.
Пробежал немного и упал.
И ей тяжело было бежать в такой доброй, густой да мокрой траве: она больше ползла, чем прыгала, а иногда взлетала, как птица.
Среди красных головок клевера видны были то её мордочка с большими чёрными глазами и острыми ушками, то короткий пушистый хвост.
Нырнёт вдруг в траву и скроется, а то вся видна как на ладони — серая с голубым, как дымок от папиросы, тонкая, ловкая, как котёнок.
— Всё равно догоню! — закричал Борька, поднимаясь и падая.
Вскочил, прыгнул, снова упал, а потом поднялся, пополз к ней и накрыл картузом.
Возбуждённый погоней, мокрый от росы, выбрался Борька на тропу и только тогда осторожно глянул на зверька, беспокойно ёрзавшего на дне фуражки.
«Развелись, значит, в нашем лесу, — подумал Борька. — Отец придёт — обрадуется, а мать поворчит, конечно, и отойдёт… А какая светлая! Чистый дымок. Вот и буду звать её Дымкой».
Борька взбежал на крыльцо избушки, одиноко стоявшей в лесу у просёлочной дороги, и крикнул:
— Мам! Смотри, какую я белку поймал!
Мать вытерла руки о передник и глянула на зверька. Борька засмеялся:
— А смешная какая с виду: почти белая, а на боках, гляди, перепонка, как у летучей мыши. Даже тоньше, прямо паутинка. Смотри, смотри!
Дымка выпрыгнула из картуза, словно взмахнула крыльями, и спряталась в тёмном углу под лавкой.
Мать даже вздрогнула и отступила:
— Ишь какая шустрая!
Борька уже подумал, что всё обойдётся по-хорошему, но мать заворчала:
— Нет с тобой сладу! Один зверь убежал, так другого приволок! Опять хлопот не оберёшься!
— Да ты не сердись! Папка ещё зимой о ней сказывал, всё поймать хотел. А как приедет он, поглядит, ну и выпустим.
Мать только рукой махнула. Борькиных затей она не любила. В прошлом году барсучонок жил больше месяца; днём спал в старой бочке, а по ночам такой тарарам поднимал в хате, что и уснуть нельзя.
А этой весной зайчонок гостил. И такой озорной был, не придумаешь! Новое деревянное корыто до того обработал, что и рубашку теперь в нём не выстираешь. А сейчас новая забота — с белкой!
Но Дымка тихо сидела под лавкой, словно её и не было. И только когда Борька нагнулся, чтобы молока ей дать, выскочила она из угла, громко цокнула, прыгнула на постель, оттуда — на стену и прямо на печь, куда Борька собирался забраться после купания. В старый ватник уткнулась носом, голову хвостом накрыла и затихла.
