Медведи и Я - Лесли Роберт Фрэнклин (читать книги .txt) 📗
Мы сняли длинные, по локоть, рукавицы и пожали друг другу руки.
— Я нашел у себя в хижине твою записку, но не мог прийти, пока хорошенько не замерзло озеро.
Он улыбнулся, и сразу же его приветливое лицо скрылось за облаком пара.
— Заходи, Ларч, и давай знакомиться; будем зимовать рядом, как добрые соседи. Кофе сварен. Ты сегодня уже завтракал?
— Это было давно. А две последние мили пути ветер дразнил меня запахом твоего кофе. Что медведи? Спят?
— Угу. Значит, ты уже и про медведей знаешь?
— Весь Топли-Лендинг до сих пор потешается, вспоминая эту троицу — Расти, Дасти и Скреча.
— Да уж! Большей частью они спят. Поспят-поспят, проснутся и опять спят. Как там сейчас у них — не знаю. Давай, поглядим!
Приоткрыв тяжелую загородку, я увидел, что медвежата просыпаются, сперва они зевали и потягивались, потом один за другим вылезли и сразу направились к Ларчу. Сначала они не давали ему до себя дотронуться, а поднявшись на задние лапы, обошли незнакомца со всех сторон и внимательно обнюхали, особенно их заинтересовала длинная куртка из волчьего меха. Когда Ларч снял ее и разулся, они принялись изучать его с ног до головы, добродушно урча и как бы обмениваясь со мной и друг с другом какими-то замечаниями. Обаятельная и дружелюбная улыбка, приветливая речь и прекрасное знание животных, редкое даже среди индейцев, завоевали Ларчу симпатии медвежат, и скоро они со всех сторон облепили сидящего у очага гостя и полезли ласкаться, не дав ему спокойно допить кофе. Я рассказал Ларчу, как получилось, что я взял к себе медвежат, и объяснил, что стараюсь их не приручать, а хочу, чтобы они остались дикими и, когда вырастут, смогли жить на воле в естественной для них дикой среде обитания, сохранив в то же время добрую память о человеке, если только изгладится из нее то, что они пережили в начале жизни.
— Теперь индейцы знают, какую ты ставишь себе цель, но если люди убили медведицу на глазах у твоих малышей, они никогда этого не забудут, — убежденно сказал Ларч. — Медведи не глупей человека, только они более скрытны. Любовь и ненависть у них очень избирательны и всегда направлены на конкретную личность, — в последних словах, заключавших в себе невольную параллель с человеческими отношениями, слышалась горечь.
Казалось, Ларч размышляет вслух, и мягкое звучание его голоса напоминало тенистый сумрак под высокими соснами его родных лесов. Трудно было представить себе его в роли охотника-траппера.
— Мне двадцать семь лет, — рассказывал Ларч. — И вот уже восьмую зиму я промышляю ловлей пушных зверей. Подлое занятие. Я его ненавижу. Мы все надеемся, что когда-нибудь у индейцев Британской Колумбии появится возможность другим способом зарабатывать себе на жизнь в зимнее время. И все-таки мне жаль будет этих дней и ночей среди безлюдья на озере Такла, где так хорошо думается в нерушимой тишине. Боюсь, что в городе я разучился бы как следует думать.
— Скажи, не слышно ли чего-нибудь нового насчет провинциального парка?
— В газетах об этом очень много пишут, но лесопромышленные компании, трапперы, организаторы охот и торговцы спортивным инвентарем противятся этой затее. Компания Гудзонова Залива пока отмалчивается. От ее решения во многом зависит исход дела — сам знаешь, она тут заказывает музыку. Кстати, я бы не хотел, чтобы наши места сделались провинциальным парком, ведь это значит, что появятся дороги, выхлопные газы, мотели и всюду будут валяться банки из-под пива. Другое дело, если бы этот район объявили охотничьим резерватом.
— Скажи, Ларч, давно ли ты здесь и каким путем добирался?
— По железной дороге перевез моторку в Форт-Фрейзер, по Нечако-Ривер спустился до Стьюарта, затем поднялся по Стьюарту в Форт-Сент-Джеймс. Там закупил припасы, переплыл озеро Стьюарт, вышел в Мидл-Ривер, оттуда через озеро Тремблер, затем снова по Мидл-Ривер — и в Таклу. Как раз успел до морозов. Отец и Ред-Ферн тем же маршрутом доставят тебе весной необходимые припасы.
— Послушай, Ларч… — начал я осторожно.
Он почувствовал мою неуверенность и улыбнулся.
— Скажи, где ты учился?
— Наверно, по разговору я не похож на индейца. Родители сперва отправили меня учиться в Вандерхуф, потом в Форт-Принс-Джордж, там я заслужил стипендию и попал в Ванкувер. Ну, а закончив учебу, пошел, как все индейцы, в рабочие на лесоразработки. А так как с ноября по май они закрываются, то мне приходится зимой промышлять трапперством.
Все ладони Ларча были в толстых мозолях, однако на правой руке они были куда больше, чем на левой, и бицепсы правой руки у него тоже были гораздо мощнее, это особенность всех лесорубов, которым приходится орудовать топором и пилой.
Пересказав Ларчу все события, которые случились у нас за лето и осень, я, зная, что он собирается бросать трапперство, спросил, какие же у него планы на будущее. Ответ был неожиданным.
— Индейцу нельзя загадывать далеко вперед, — сказал мне Ларч. — Поэтому я радуюсь прошедшему, а в настоящем стараюсь не попадать в неприятности.
Вот так Ларч рассказывал о себе и о своем народе, а медвежата притулились возле него и так заглядывали ему в глаза, точно старались понять слова, которые произносил его тихий голос. Быть может, это было проявление того шестого чувства, которое будто бы присуще животным и которое подсказывает им, кому можно, а кому нельзя доверять.
— Давай, прогуляемся перед ужином в лес, а назад вернемся по берегу озера. Медведей мы возьмем с собой, им полезно будет поразмяться, пускай полазают по деревьям, — предложил я Ларчу.
Медведи то и дело хватали и глотали снег, но не взяли ни кусочка пищи, которой мы с Ларчем их угощали.
Мы проговорили с ним весь вечер, но больше не подбрасывали в печку дров, и постепенно в хижине установилась температура, при которой медвежата предпочли удалиться для сна в свой закуток возле двери. Я рассказал Ларчу о том страшном бедствии, которое вызвал пожар в окрестностях озера Бабин, но он объяснил мне, что индейцы вовсе не считают лесной пожар такой уж катастрофой.
— Мы знаем, — сказал он, — что много зверей трагически погибает во время пожара, но вспомни, что случилось с твоим дроздом, который угодил в когти болотного луня.
— Что-то не пойму, какая тут связь!
Он с улыбкой похлопал меня по плечу и пояснил сказанное:
— Видишь ли, дружок, пожарище на много лет превращается в динамический участок, порастает травой и кустарником. На травянистом участке может прокормиться гораздо большая популяция, чем на лесной подстилке. Для индейцев, которые промышляют охотой, открытая местность означает изобилие.
Пристально глядя мне в глаза, он переждал некоторое время, чтобы я хорошенько усвоил эту мысль.
Мне пришлось согласиться с Ларчем, что с точки зрения индейца в этом действительно есть известные преимущества. Он настойчиво повторил, что на бесплодной лесной почве, закрытой от солнечных лучей, не может произрастать того корма, который нужен для существования копытных. Здесь нет городов, которые пострадали бы от половодья; смытая талыми водами почва загрязняет реки ненадолго, скоро течение уносит ее в озеро, и популяции хариуса, лосося и форели восстанавливаются уже через два поколения.
— А лесопромышленники просто переходят на соседний участок. Лесов на севере хватает, — заключил Ларч.
— До чего же я, помнится, в детстве любил смотреть, как взрослые мужчины нашего племени пускали в лесу пал. Это был один из осенних праздников, и я всегда увязывался за отцом в лес Индейцы пускали пал с умом и никогда не позволяли ему перекинуться на высокостойный лес. С тех пор как индейцам запретили выжигать кустарник, он так густо разросся, что огонь, однажды возникнув, легко перекидывается на большие деревья.
Мне нечего было возразить против вековой мудрости индейцев. Я только спросил:
— А как же птицы?
— На одном акре леса гнездится не больше двух-трех пар. Нам только кажется, что их больше, когда мы слышим пение самцов. На поросших кустарником гарях в зависимости от кормовой базы бывает по одному, а то и по нескольку гнезд на каждом кусте. Сколько-нибудь серьезная пищевая конкуренция возникает только среди представителей одного и того же вида, поэтому, если на одном кусте имеется три гнезда, все они принадлежат птицам различных видов, которые питаются разным кормом. В лесных и луговых сообществах каждый вид имеет свою строгую специализацию, словно бы творец изначально создал его для совершенно определенных условий существования. Самые сильные, самые быстрые и умные доживают до старости. Тот, кто раньше других устал или ослабел, первым станет жертвой хищника или погибнет от болезни. Очевидно, что то безразличие, с которым Гитчи-Маниту относится к отдельным индивидам, зачастую превратно истолковывается теми, кто за частным случаем не способен разглядеть всеобщего мудрого закона, по которому развивается жизнь.
