Годы, тропы, ружье - Правдухин Валериан Павлович (е книги TXT) 📗

Наконец ручей затих, отброшенный в сторону скалистыми глыбами. И сразу же воздух наполнился писком и криками птиц. Щелкали на камнях вертлявые чеканы, свистели красноголовые вьюрки, пищали поползни и конеки, а вдали на горе резко и жалобно отзывался черный дятел. Я приостановился, впервые услышав его крик в здешних местах. На равнине он мне не встречался:

Касала, — сказал Керим.

Кто?

Касала… Кара-касала, — подтвердил он, указывая на высокое сухое дерево.

Я понял, что он говорит о черном дятле.

Я начал задавать Кериму вопросы. И тут только обнаружилось, что молодой лезгин по-русски говорит так же блестяще, как я по-татарски: знает не больше двадцати слов. Но охотники имеют свой интернациональный словарь, и я скоро узнал, что в Сарыбашском ущелье «тур коп бар» — очень много туров, встречаются нередко козлы, серны, изредка заходят олени, водятся медведи, остались еще барсы, и, наконец, по вершинам хребта ютится мечта моей жизни — прекрасная соя. Так назвал Керим горную индейку. Я догадался об этом по свисту Керима, подражавшего крику этой птицы в совершенстве. Барс не вызвал во мне охотничьей страсти. Охота на птиц представлялась мне всегда более увлекательной и интересной. Да я и не хотел встречаться с этим хищником, имея за плечами дробовую двухстволку с пулями Жакана и Вицлебена. Индейка же меня взволновала до дрожи. Я охотился почти на всех птиц Европейской России; в моей коллекции был уже кавказский тетерев (самец с малоразвитой лирой на хвосте), имелись — благородный турач, величественный «усач», красивый джек-вихляй (дрофа), черный аист. Завтра мне предстояла первая встреча с обитательницей высочайших гор — с серебристо-пепельной индейкой. Я искренне пожалел, отчего не захватил с собой из далекого детства сказочных сапог-скороходов, так захотелось мне сейчас махать сразу по семи верст. А шагать приходилось все медленнее и осторожнее. Тропинка сузилась и шла по осыпи, над высоким крутым обрывом. Ноги плыли за щебнем вниз — и нужно было все время держаться начеку. Дорога оказалась утомительной и опасной. Но только на закате солнца я попросил у Керима передышки.

Мы были уже на значительной высоте и сели отдохнуть на крутом повороте тропинки, откуда ясно была видна вся Алазанская долина, густо покрытая буковыми, каштановыми деревьями, дубом, липой, ясенем, орехом и диким виноградником, испещренная желтыми квадратами рисовых полей, окруженных темными кустами терновника. Дальше серыми равнинами сожженных полей убегала к небу Ширакская степь. С другой стороны над нами тяжелыми коричневыми складками навис высокий темный хребет. На спусках гор, убегая к недвижным вершинам их, кое-где еще не густо темнел зеленый дуб. Выше, у устья Сарыбашского ущелья, было голо, и лишь кудрявым кустарником, словно разбежавшиеся звери, разбросанно ползла ярко-желтая алыча. Дальше рвались вверх обнаженные массивы скал самых различных очертаний.

Направо — на склоне горного ответвления — сонно покоилось селение Елису, старинная столица джарских лезгин. Я не раз ходил туда купаться в пещерном водоеме горячего соляно-щелочного источника.

Налево, вдоль по дороге, открывалась широкая равнина, поднимающаяся далеко вверх уступами серых каменных плит. Километрах в пяти в конце этой площади, под горой, лепилось селение Сарыбаш — в беспорядке разбросанные сакли с плоскими крышами. Там живет Керим.

Вечером мы проходили вблизи селения. Маленькая девочка, сестра Керима, выбежала нам навстречу. Она, захлебываясь от волнения, что-то говорила брату, показывая рукой на деревню. Но лезгин, погладив ее по голове и вручив ей сверток с гостинцами, услал ее обратно.

Девочка долго и сумрачно смотрела нам вслед черными бусинками глаз. Керим объяснил мне, что дома у него хворает жена.

Мы прошли дальше и только сумерками вышли к палаткам пастухов, загонявших из травянистого межгорья свою баранту в узкие кошары. Пахнуло дымом, и нам навстречу остервенело залаяли собаки. Керим окликнул собак по именам — Карабатый, Баштур; они замолчали, остановившись в раздумье. Вышли два пастуха в бурках, с винтовками в руках.

— Селям алейкум!

— Алейкум селям! — обрадованно бодро ответили они Кериму и с крикливой бранью начали ловить собак.

Это были тушины, одно из племен горных грузин, жители Сигнахской равнины. Они каждое лето перегоняют свои стада из степей в горы, где и летом сохраняются сочные травы.

Их было пятеро. Все они неплохо говорили по-русски. Нас тушины встретили до крайности радушно. Напоили чаем, угостили свежим пендырем — молодой сыр, вкусом напоминавший застоявшуюся мечниковскую простоквашу. После ужина повели нас в ближайшую долину и показали разорванную накануне барсом собаку, у родника указали свежие следы марала — так по-сибирски зовут и здесь оленя. Через них я узнал от Керима подробный маршрут нашей охоты. Шли мы дня на два, на три.

С утра мы зайдем в лес, расположенный налево от селения Сарыбаш, в надежде встретить козла или стадо серн, а может быть, и медведя. Поднявшись на Главный хребет, пойдем большим плоскогорьем, осматривая горные распадки: здесь могут оказаться горные индейки и звери. У солончаков должны увидать туров…

Я еще раз решился напомнить Кериму о своем заветном желании убить индейку. Коротко усмехнувшись, он весело закрутил головой, восхищенно цокая языком:

— Олар, олар! Чох якши! [12]

Я думал, он презирает мое желание идти за птицами, когда можно охотиться на зверя. Оказалось, совсем не то. Старик тушин перевел мне слова Керима:

— «Индейка хитрей черта. Она — не глупый медведь. Убить ее труднее, чем марала. Завтра увидишь».

За всю жизнь сам Керим убил только двух индеек, и ни разу ему не удавалось убить самца.

Ночью я долго не мог уснуть. Старик тушин рассказал мне много любопытного о зверях Кавказа, о птицах, о дедушке Керима — Мустафе, легендарном охотнике Сарыбашского ущелья. Мустафу ни разу не видели возвращавшимся с гор без зверя. Медведей он приносил по заказу — любого возраста и пола. Тушин, будучи мальчишкой, видел сам, как Мустафа прыгал по скалам с уступа на уступ вслед за подбитым туром. Однажды Мустафа просидел три дня на дереве, хоронясь от раненой медведицы, сломавшей у него ружье.

Когда рассказчик-старик задремал, я вышел из палатки, сел на камень и слушал ночь. Далеко внизу, как смутный шум уходящего поезда, бежал по камням ручей. Из лесу доносилось приглушенное верещанье одинокого козодоя. Изредка на селе лаяли собаки. Больше никаких звуков сюда не доносилось. Этого было слишком мало для огромного величавого шатра — темного неба, усыпанного жирными кавказскими звездами, снизу обнесенного широчайшим горным кремлем исполинских темных громад. Охваченный, придавленный дикой и широкой тишиной, я просидел незаметно за полночь.

На заре из палатки вышел Керим. Встал коленями на разостланный бешмет, повернулся к розовой полоске на востоке и стал молиться. Я незаметно задремал, завернувшись в мохнатую бурку тушина.

Тушины еще не выгоняли стад из кошар, а мы с Керимом уже тронулись в путь. Спящая баранта не подняла своих мохнатых голов, и даже собаки не обеспокоились, так тихо отошли мы от стана. Ночь уже уходила с гор, воздух становился прозрачным. Но солнце еще не показывалось. У тушин Керим взял веревку и палку с острым железным наконечником.

С полчаса мы шли опять той же, как и вчера, тропинкой, возвращаясь назад, затем круто повернули в гору, скоро взобрались на нее — и спустились в лес, бежавший по ее восточному склону.

В лесу, где было сумрачно и глухо, нас встретил совсем иной мир. Земля дышала испарениями, ноги путались в траве, поразившей меня своей неуемной пышностью. Папоротник и луговой камыш били нас по лицу. Керим ловко пробирался среди них, работая руками, как пловец. На крутом склоне, с улыбкой оглянувшись на меня и придерживаясь за кусты, он покатился вниз на собственных салазках. Я во всем следовал его примеру, что не замедлило сказаться на крепости моих брюк. Но вот мы вышли на отлогий склон, и я с облегчением прекратил масленичное удовольствие. Здесь Керим пошел медленнее, настороженней, весь подобрался, то и дело посматривал на землю, иногда ощупывая ее руками. Серьезным кивком показывал мне на следы животных по сыроватому грунту. Остановился у разрушенного муравейника и, пхнув в него ногой, сказал: