Перо ковыля - Семаго Леонид Леонидович (читаем книги онлайн TXT) 📗
Застоялась в придорожной мелкой канаве вода июльских грозовых дождей, зацвела, подернулась ржавым налетом, на котором ржаной соломиной можно рисовать и писать, как на школьной доске. Все написанное и нарисованное на ней исчезает бесследно, не исчезают лишь три пары черных, похожих на рачьи, глаз. Только когда пошевелишь соломиной около них, исчезают и они, не оставляя следа на коричневой пленке. И где-нибудь еще на затянутом ряской озерце чуть приметно дрогнет зеленый ковер, и мгновенно скроются под ним те же самые глаза. И в ямке, что осталась на сыром лугу от коровьего копыта, хватило места обладательнице тех глаз — жерлянке.
Три жерлянки, которые отсиживались в канаве, были глинисто-ржавого цвета, как и поверхность воды в ней. Те, что под ряской прятались, оказались зелеными с темными пятнышками, а в ямке от коровьего копыта сидела почти черная, как болотная грязь. Не светлеет и не темнеет окраска спины у слепого животного, потому что мир для него погружен в вечную ночь. У зрячих она то серая, то с желтизной, то иного цвета, смотря какое под ними дно, какая вода. И только пузечко и у взрослых, и у недавно обретших четыре ноги, в любую погоду и на любом фоне одинаковое — иссиня-черное, будто вороненое, с ярко-оранжевыми пятнами и разводами, за которые дано жерлянке книжное название — краснобрюхая. Но исстари в наших местах называли жерлянок за голос, не видя самих, бычками.
Это не похожее ни на лягушку, ни на жабу бесхвостое существо и есть один из тех знакомых незнакомцев, голоса которых слышали все, но не видел почти никто. Голос тих и приятен на слух. Кажется, что его легко и просто воспроизвести с первого раза. Но это далеко не так, потому что многие односложные и однотонные звуки природы под силу повторить только самым талантливым пересмешникам из птичьего мира. Но и они не в состоянии передать тот поразительный эффект, когда с озерца, степного прудика, речного затончика или просто снеговой лужи звучит весенний хор таинственных невидимок. Тихое стенанье-уканье сливается в один общий, непрерывно звучащий стон, в котором не различить отдельных голосов. Слабые и тихие, они вместе слышны ясными вечерами за километр. В их звучании, несмотря на некоторую заунывность, есть какая-то особая музыкальность и певучесть. И сами жерлянки будто бы не любят громких криков: когда на одном болоте с ними орут, надсаживаясь, озерные лягушки, все жерлянки собираются где-нибудь в дальнем уголке.
Укают они, как жабы и лягушки, только в воде, и водный простор многократно усиливает их голоса. Одинокого певца на легкой ряби, среди старого мусора и травки заметить невозможно, как ни присматривайся. Зато на чистой воде и в безветрие он как на ладони: словно поплавок, лежит на одном месте и меланхолично укает. Вздрогнет, выпятив вперед горлышко, будто с натугой выдавит свое «уннк», и в тот же миг, как крошечный фонарик, вспыхнет у него на подбородке оранжевое пятнышко, которым он, наверное, сигналит своим. Поющая жерлянка лежит на воде, накачав сама себя воздухом до предела, как пузырь. Стоит ей заподозрить действительную или мнимую опасность, как она без малейшего усилия мгновенно скрывается под водой, выпустив часть воздуха, и на поверхности остаются лишь черные, словно рачьи, глаза. Если все спокойно, то через несколько минут, снова накачав себя воздухом, всплывет жерлянка и начнет укать в прежнем темпе.
Не только надувается поющая жерлянка, но и раскисает от воды: ни дать, ни взять — гриб моченый. Ее ноги и туловище распухают и становятся не просто дряблыми, а будто налитыми слизью, в которой нет твердой опоры. Однако на суше нормальный вид возвращается к ней очень быстро. И происходит это превращение не от долгого сидения в воде. Летом, осенью и даже зимой жерлянку можно сколько угодно долго против ее воли держать в аквариуме, и она нисколько не размокнет, а останется бодрой и подтянутой.
Врагов у жерлянок немного, потому что ее ядовитая кожа отбивает у неопытных охотников на всю жизнь желание ловить их. И только ужи и цапли, кажется, нечувствительны к этому яду. Но яд — последнее средство защиты, он действует тогда, когда жертва уже в пасти хищника и даже убита им. Зато ее гибель спасает жизнь другим жерлянкам, потому что хищнику бывает вполне достаточно одного урока, одной ошибки, чтобы больше ее не повторять. Кроме яда, у жерлянки есть две системы предупреждения нападения. Одна — способность изменять окраску в тон фону и становиться невидимой, вторая (она применяется как крайнее средство) — предостережение врагу: меня, мол, в рот брать нельзя! Животное особым образом поджимает все четыре лапки и, сплющиваясь до толщины монеты, выгибается так сильно, что становится виден пугающий, контрастный узор брюшка, или переворачивается на спину. Подобным образом расцвечены крылья бабочек пестрянок, которых не трогает никто. Кстати, у многих дневных бабочек действуют те же три защитные системы, что и у жерлянки: окраска маскирующая, окраска предупреждающая и яд.
В воде жерлянки сторонятся не только озерных лягушек, но и зеленых жаб, весеннее пение которых негромко и приятно на слух. Их трели звучат даже робко и слышны лишь вблизи, но жерлянки избегают их соседства, ибо близость безобидных жаб для них смертельна. Не переносят жерлянки слабенький жабный яд и погибают почти мгновенно. Достаточно в банку к десятку здоровых жерлянок подсадить небольшую жабу, как через несколько минут те будут мертвы. В поведении же самой жабы не изменится ничего. Она будет спокойно сидеть или лежать среди убитых ею жерлянок. Значит, дело не в голосе. Значит, жабья кожа выделяет в воду вещество, опасное для тихих бычков.
Весной к воде жерлянки приходят рано, пожалуй, третьими по счету — после остромордых лягушек и чесночниц. Но собираются не все вдруг. Те, которые поближе к воде зимовали, появляются раньше, в первый же теплый вечер, те, которым скакать дальше, тратят на дорогу несколько ночей. Иногда эти дальние, встретив на пути подходящую снеговую лужу в травяной низинке, там и остаются, скликая к себе тех, кто еще не прошел мимо. Остаются в воде надолго, до лета, а некоторые задерживаются до солнцеворота. Этим одиночкам не надоедает укать целыми сутками, не получая ответа. В некоторых местах это одинокое стенанье придает какую-то таинственность окружающему пейзажу.
Тихие голоса сородичей они слышат лучше, чем мы, и собираются иногда вместе в самых неожиданных местах за километры от реки или озера, например на новых прудах, где прежде их не было слышно.
Неторопливые, коротконогие, жерлянки с такой быстротой заселяют новые водоемы, плодятся на них такими темпами, что создается впечатление, будто не своими ногами дошли, а кто-то специально или случайно занес их сюда. Выходит, что к родному болотцу или озерцу у них нет прочной привязанности, как у других земноводных. Да и к качеству воды они не требовательны: иногда собираются в такую мутную лужу, где даже на палец в глубину ничего не видно.
Мне ни разу не приходилось видеть жерлянку на суше днем, хотя, казалось бы, коль терпит свет солнца по два-три месяца, не прячась, то может и охотиться днем. К тому же и маленькие глаза у нее не совсем ночного строения, но и не дневного. Зрачок — не узкая вертикальная щель и не круглый, а с вырезкой на верхней стороне и заостренный книзу, как крошечное черное сердечко. Охотится это животное ночью на суше, но подходящую по росту добычу может брать и на воде днем.
Воду покидают жерлянки лишь осенью. Ища убежища на зиму, забираются в глубокие щели, в чужие норы. Однажды в конце ноября раскапывали жилье слепыша и на глубине трех с лишним метров вдруг встретили живую жерлянку. Она вышла из слепышиного хода, сделала несколько коротких скачков и, словно испугавшись света и холода, повернула назад. На такой глубине, конечно, никакой мороз не достанет. Но тех, кто пытается перезимовать в укрытиях помельче или просто зарывшись под мох, он может выморозить. Вот почему после февраля 1969 года, когда в бесснежном лесу земля промерзла на глубину два с половиной метра, на весенних зорях не было слышно жерлянок. Но кое-кто из них все-таки уцелел, и снова звучит и в Хреновском бору, и в Каменной степи, и на Усмани по озерам, болотам и лужам немного заунывное, но мелодичное «унн... унн... унн...», сливаясь в один звенящий звук.
