Чудесный мир - Батуев Андрей Михайлович (читать книги бесплатно полностью без регистрации txt) 📗
Дрозды в возрасте 12–17 дней покидают гнездо, еще не умея летать, и, сидя в траве, издают позывные. Родители находят своих детей и кормят их. В случае опасности старые дрозды громко стрекочут и слетки немедленно замолкают и затаиваются. За таких «выпавших» из гнезда птенцов не беспокойтесь: они не пропадут! Но наш трясогузенок, конечно, был обречен. В период вывода птенцов птицы делают очень много «умного» и обнаруживают, казалось бы, поразительные знания и умение. Возьмите хотя бы гнездо той же трясогузки. Как оно искусно свито: нам двумя руками с десятью пальцами не сделать все так прочно и добротно, как это делает птица одним клювом.
Но птицы не только мастерски строят гнезда, они умеют правильно насиживать яйца. Мать постоянно не просто переворачивает клювом яйца, она меняет их расположение в гнезде, то есть перекладывает лежащие в центре на край, а с краев — в центр. И так она меняет положение яиц много раз. Она знает, как и чем кормить своих крошек-птенцов, она закрывает их, распуская крылья, от зноя прямых солнечных лучей, вредных для птенцов. Да разве все перечислишь, что требуется знать пернатой «маме», чтобы успешно выкормить своих детей? Но все эти знания — не ум, не искусство, а врожденный инстинкт. Каждая птичка-мать делает то, что ей должно делать для продолжения своего рода, но не больше того, что она умеет делать бессознательно. Поэтому, если птенчик выпал из гнезда задолго до того момента, когда слетки оставляют гнездо, то родители не станут ни искать его, ни кормить. Закон природы действует правильно. Если бы наша трясогузка даже попыталась кормить своего пухового птенчика в траве, то это не спасло бы его, так как при первом дожде или даже сильной росе он бы намок и погиб.
Я смотрел на пуховый комочек, лежавший на моей ладони. Птенчик жалобно пищал. Мы с товарищем наловили мух и стали кормить малютку. Когда мы сверху быстро подносили руку к птенцу, он широко разевал клюв и тряс куцыми крылышками. По-видимому, тень приближающейся руки вызывала ту же реакцию, что и прилет родителей. Ведь, влетая в гнездо, они так же заслоняли собой свет! Поев, птенчик заснул, а мы стали обсуждать, как нам быть с нашей находкой. Было решено, что я беру птенца себе на воспитание и везу его домой, а мой приятель немедленно отправится за свежими муравьиными яйцами в зоомагазин. Трясогузка — чисто насекомоядная птица, и выкормить птенчика трясогузки можно только насекомыми или муравьиными яйцами. Дроздят, скворчат можно выкармливать творогом, мясом, вареным яйцом, булкой, изюмом, но нежные трясогузки нуждаются в более деликатной пище.
Вернувшись домой, я устроил Пинюсе (так назвали мы птенчика) гнездо из сена и тряпочек в коробке из-под торта. Муравьиные яйца по нескольку штук я набирал на смоченную водой спичку и осторожно совал в маленький ротик Пинюси. Не прошло и часа, как птичка считала уже коробку своим гнездом, а меня — не то папой, не то мамой. Стоило только подойти и сказать: «Пинюся!», — как головка с писком тянулась из гнезда, а крылышки просительно вздрагивали. Для меня настала «страдная» пора. С раннего утра и до вечера трясогузка поминутно требовала пищи. Мы с мамой кормили ее муравьиными яйцами с добавлением живых, слегка придавленных мух. Росла Пинюся очень быстро, и приблизительно через две недели она не только вполне оперилась, но уже и летала. К нам она относилась с безграничным доверием и отвечала на ласку лаской.
Так, достаточно мне было только протянуть руку и позвать: «Пинюся!» — как она немедленно отвечала «пиить» и уже сидела на моей руке. «Хорошая моя, славная птичка!» — говорю я, а она в ответ тихо-тихо щебечет и трясет крылышками, выражая ласку на своем птичьем языке. Конечно, смысла слов Пинюся не понимала, а вот ласковую интонацию чувствовала прекрасно.
Обращали ли вы когда-нибудь внимание, какими звуками птицы выражают свое настроение или отношение друг к другу? Я имею в виду не пение птиц, а лишь звуковые сигналы. Сигнал тревоги всегда бывает отрывистый, короткий. Когда птицы ссорятся, «ругают» друг друга, они издают неприятные, скрипучие, хриплые звуки, но нежность всегда выражается очень тихими, еле слышными мелодичными звуками.
Интересно то, что признавала за своих она только меня и мою маму. Ко всем другим людям относилась с недоверием и держалась от них подальше. Стоило прийти кому-либо из знакомых, даже из тех, кто у нас бывал часто, и Пинюся сразу подберет перышки, сделается узенькая, длинненькая и тотчас упорхнет на шкаф.
Трясогузка была очень чистоплотна. Каждый день она по нескольку раз купалась. До того наполощется в своей ванночке, что даже вода с нее течет, а потом разляжется на солнышке сохнуть, поворачиваясь с боку на бок и распуская то одно, то другое крыло. Как высохнет — давай летать и бегать. Целый день в движении. Жила она без клетки и чувствовала себя превосходно.
Но вот настал день нашего переезда на другую квартиру. К вечеру все вещи увезли, а Пинюсю я оставил на ночь в прежней квартире. Надо было устроиться на новом месте, и я опасался, что птичка будет мешать. Погода стояла жаркая, все окна были открыты настежь, и только в комнате, где жила Пинюся, окна и двери были плотно закрыты. Оставив корм и воду и простившись с Пинюсей, я отправился на новоселье. Рано утром открываю старую квартиру. Вхожу в прихожую и вижу — все двери раскрыты настежь. Видимо, ночью кто-то здесь побывал.
Я бросился в комнату Пинюси: ее там не было. Вот беда-то! «Конечно, она улетела», — и без всякой надежды окликнул: «Пинюся!» — «Пиить!» — раздалось в соседней комнате, и в ту же секунду птичка уже сидела у меня на плече. Словами трудно передать радость, которую испытал я тогда. Ведь Пинюся была моим маленьким пернатым другом — верным, ласковым. Не знаю, в каких словах я выражал ей свой восторг, но, когда я взял ее в руки, чтобы посадить в клетку, она очень обиделась и возмущенно защёлкала тоненьким клювиком. Накрыв клетку темной материей, чтобы птичка не начала биться, я поспешил домой.
В распоряжение Пинюси была предоставлена столовая. Птичка быстро освоилась на новом месте, а высокий шкаф избрала местом отдыха и сна. Она всем интересовалась. Когда мама приносила провизию, Пинюся оказывалась тут как тут и засовывала свой успевший потемнеть клювик во все свертки. Она пробовала зелень, фарш, ягоды, даже селедку. Разумеется, она не ела, а только, так сказать, дегустировала. Ее пищей по-прежнему были муравьиные яйца: летом — свежие, а когда наступила осень — сухие, ошпаренные кипятком.
Можно сказать, что Пинюся ела свой «хлеб» не даром. В то время в Ленинграде было много мух. Мусорные урны, ежедневно вывозимые специальными машинами в наши дни, тогда не существовали, из открытых помоек в окна летели мухи, разнося на своих лапках и хоботках миллионы микробов. Но у нас в квартире не было ни одной мухи. Пинюся расправлялась с ними с поразительной скоростью. Я часто наблюдал за ее охотой. Вот бежит она по столу и вдруг замечает, что на потолке притаилась муха. Повернув головку набок, она издает «пиить», взлёт по вертикали — и птичка уже снова на столе, а перед ней лежит задавленная муха. Вся операция заняла меньше секунды. С какой быстротой и грацией она «работала»! Ни одной мухе не удавалось избежать Пинюсиного клюва, а ведь муха — лучший летун среди насекомых. Кстати, мух Пинюся ела редко, а ловила их, так сказать, ради спортивного интереса: поймает, задавит и положит перед собой.
Пришла зима, первая зима в жизни Пинюси.
Давно уже ее «собратья по перу» греются в лучах тропического солнца. Кто в Южной Аравии, кто в Палестине, кто в Африке. У нас, в Ленинграде, дни стали короткие, в столовой теперь до ночи горел свет, и Пинюся ложилась спать вместе с нами. Для нее световой день длился как, прежде 14–16 часов, и поэтому она питалась нормально.
Перелетные насекомоядные птицы могут легко погибнуть от истощения, если им искусственно не удлинять короткие зимние дни. Хотя за окном трещали морозы, но в теплой комнате Пинюсе жилось отлично. Она стала как бы членом нашей семьи. Садимся обедать — она уже тут. Сядет на край моей тарелки и все норовит что-нибудь попробовать. Я замечал, что творог, крошки булки и яйца она даже глотала. Но являлась она на стол не ради еды, а просто потому, что ей нравилось быть в нашем обществе. Ее привязанность оставалась неизменной. Даже в глухую зимнюю ночь, если я окликал ее, она всегда сквозь сон отвечала «пиить».
