Годы, тропы, ружье - Правдухин Валериан Павлович (е книги TXT) 📗

Пришлось и мне уступить старику. Да и в самом деле, нужно было взглянуть еще раз на механическое производство бутылок.

На заводе мы задержались. У деда Корнея, как у библейского патриарха, оказалось там бесчисленное количество сыновей, дочерей и внуков. У всех мы должны были закусить свеженькой рыбкой и отдать родственную честь сороковке. Дед мой к полдню неузнаваемо взбодрился и помолодел.

Вместо того чтобы спешить в Охотничий бор, он начал рассказывать о прежних охотах, о том, как он умел находить тока с зимы:

— Снег еще не подался, наст лежит крепко и блестит, как сахар. Отправляешься на лыжах в бор и примечаешь, где сосны и осины с вершин пообглоданы. Ближе к весне снег густо под деревьями исчерчен крыльями, — похоже, ребенок письму учился. Лапами утоптан узорно. Знай, здесь ток будет. Это бои зачались меж ними, — не за матку, а покудова еще за место. Который победит, он и будет, как генерал, бал открывать. Это, значит, определился князь владетельный. Бить его никак не полагается, иначе ток распадется. Без владетельного кто же осмелится запеть? Он заводит песню, за ним другие. Первогодки не поют, они сидят около тока к крегощут. Отличить их легко, перо у них сероватое, не дошедши. Белых пятен на груди не обозначено. Самки в стороне ыхают, ждут своей череды.

Долго не мог унять я деда. Только наговорившись, он сам выскочил из-за стола и, схватив ружье, тронулся в путь.

На ток он вел меня так быстро, что я вынужден был просить у него передышки.

— Тоже молодой, — смеялся старик, — а идти против меня не можешь. Ты с песней иди, как я хаживал. Шагаешь двадцать верст и поешь: ноги за песней охотней поспевают.

От завода мы двинулись берегом реки Песь. Часа в два проходили мимо Стеклостроя. Я, порядком устав, предлагал деду подождать поезда. Путь на ток лежал километров пять по ветке. Но старик только посмеялся надо мной:

— Нет, идти так уж идти. Надо поспевать на вечернюю зорю. Слетку непременно захватить. Есть, говоришь, захотевши? А мы на току пожуем. Не умрешь! Мозоли мешают? А ты на них не гляди: они перетрутся. Дома язвенным салом помажем. Я запас: четырех язвецов [31] убил за осень. Подсохнут твои мозоли. Давай уважу барина, — насмешливо сказал старик, — потащу твой паешник.

С меня сошло уже потов десять, так утомительно было шагать болотами. Ноги проваливались в моховую грязь чуть не по колено. Я указывал деду на полосу «рудников» — так называл он высокие места, заросшие вековым сосняком, — и предлагал идти там, но он и слушать не хотел меня, — тащился вязкими болотами. Над нашими головами бились в истоме первые одинокие комары.

— Видишь, комар толчет гущу — к теплу… Вот и надо поспевать. А завтра у православных Егорьев день. А на Егория мошникам самый вар. Самосильно точат.

Чтобы вконец допечь, лесник начал угощать меня «контрреволюционными» разговорами:

— И какие же теперь охотники пошли: курам на смех. Вот в наше время, это да! У нас барин с барыней на лето приезжали, так что ты думаешь, — так вот сразу в лес шли? Э-э, нет! Мы Силками птицу ловили, в деревню несли. Они на улицу с ружьями выходили. И барыня… Чего смеешься? Правду говорю. Это теперешняя баба только хвостом треплет да каждый месяц по три раза в загс бегает. А раньше баба была основательная. Птицу перед ними пущали, а они ее из ружьев влетку били. Промаху не было. Не она, так он застрелит. Раз барыня в мальчонку дробью угодила, так что ты думаешь — целую десятку барин пожаловал за это. Вот это охотники! А наш барин Толстов нам в Панине школу задаром соорудил. А Малашкино погорело, так он, кроме свово лесу, сборы в городу по знакомым устроил. Это — барин! А ваши только и норовят, как бы с мужика побольше взять, а мужику — шиш на большевистском масле. Больницу видел на той стороне Песи? Он же построил. Вот! А ты говоришь…

Дед чувствовал, что за хороший ток он может измываться надо мной вволю, и нес свою чушь вовсю.

— Ты думаешь, Толстов на тока пехом ходил? Как ваш брат?.. Отродясь не было случая! От имения я его на лодке по Песи и Чагоде спущал, а тут верхом али на телеге.

— Да Где он теперь-то — Толстов-то твой? — подзадорил я старика.

— Где, где? Известно, ваши скушали. А то б нешто я без него пошел? Мы завсегда с ним по токам хаживали. Больше ни с кем не хотел идти. Но последние годы я его уж не водил сюда.

— Да почему?

— А вот потому!.. И с тобой-то я седни сдуру потащился. Не хотелось ведь идти. Знаю, место нечистое: как раз, гляди, на него нарвемся. Сколь раз со мной это было. Пришел я раз туда с вечера. Сел на пень у поляны. Ожидаю. Вдруг с земли прямо из-под меня мошник как взымется, за ним — другой. Как зашумят — и рядом по елкам расселись. Глазами меня лапают. Я за ружье. Слышу: «Не пуляй!» Что за прича такая? Мураши по коже. Думаю про себя: не покорюсь все едино. Только приложился, а в ухо опять как из-под земли: «Не пуляй!» Я не удержался — стрельнул. И что тут сделалось! Гром пошел, треск, и перья, как снег аль пух из перины, по воздуху. А потом опять ничего. И не убил. Вот оно как. Все это он натворил.

— Брось, дед, сказки-то рассказывать.

— Сказки? Сын мой тож по глупости, как ты, хорохорился, а взял его с собой — так что ж ты думаешь? Легли это мы ночью, устамши, у груды. Проснулся я о полуночи, груда пригасла. Лап, лап глазами вокруг: нет Егория! Насилу разыскал его на болоте: лежит без памяти и язык прикусил до крови. Он увел. Загубить хотел. Мотри, паря!..

На ток мы опоздали. Пришли в начале восьмого. Уже прокричали стороной, прокурлыкали беспокойно журавли. Глухари днем пасутся вблизи тока по клюквенным болотам, на место слетаются часам к семи. Дед Корней долго искал место тока, стараясь подойти к нему с удобной лазейки, но непонятным для себя образом ввалился сразу в средину тока. Три мошника, резко хлопая крыльями, снялись с высоченных и прямых, как свечи, сосен.

— Ну вот… Я же говорил: место нечистое. Никак к нему не подберешься. Так оно и вышло. Распугали птицу. Теперь — жди до утра.

— А может, еще запоет где-нибудь?

— Может, и запоет где-нибудь на кромке… Найди его там, сукинова сына.

Серые злые глаза старика вдруг остановились на одной точке, ласково блеснули, морщинистое лицо заулыбалось и заиграло лучистыми искрами.

— Вот она! Гляди — еж оттаял. Пасется, свинушонок.

Под сосной, копошась острым носиком в корнях, и в самом деле лежал серый живой клубочек. Услыхав нас, он повел пятачком носа по воздуху и блеснул крошечным глазом. Я шагнул к нему. Еж моментально свернулся. Дед без всякой опаски взял его голой рукой и ласково заговорил:

— Врешь, откроешься, дурашка. От меня не схоронишься.

Корней бросил ежа в лужу, и тот сейчас же раскинулся и бойко заработал лапками, как заправский пловец. Перебравшись через лужу, быстро засеменил по зелено-желтой траве.

Корней опустился на кукорки и ласково провожал глазами зверушку. Я засмотрелся на улыбчатые лучики на щеках деда, как вдруг лицо его перекосилось словно от боли, он махнул испуганно кудлатой бородой, сорвал с себя шапку и застыл, вытянув шею, вытаращив глаза и смешно разинув рот.

— Мошник точит.

Я стал напряженно вслушиваться, но пенья глухаря не уловил. Из лесу неслось цивиканье пташек, посвист, чириканье и щебетанье надоедливых дроздов, со всех сторон облегала сплошным страстным стоном кваканье лягушек и свистящее шипенье тетеревов.

— Шагай за мной! Только гляди — аккуратней.

Шагов тридцать я прыгал за дедом, не слыша глухаря. Наконец на остановке и я услышал прозрачно-четкое, но тихое цоканье птицы. Похоже было — кто-то осторожно выстукивал по металлу или резко бросал тяжелые капли в густую, но звонкую жидкость:

— Чо-о-ок. Чо-ок. Чок. Чк. Чк-чк-чк…

Редкое чоканье учащалось, переходило в дробь и заканчивалось низким, но бурным и страстным шипеньем.