Соленый пес - Кнорре Федор Федорович (книги без сокращений txt) 📗
Итак, после того, как единодушно вся команда пришла к выводу, что Солёный давно погиб и надежды на его возвращение никакой не может быть, после того, как язвительно и жестоко высмеяны были все дураки, которые воображают, что тот так вот сидит и дожидается «Каму» семь месяцев на пирсе, едва с корабля была спущена первая партия матросов на прогулку в город, все пошли на поиски. Никто открыто в этом не признавался, говорили просто так: «Вы, ребята, вдоль берега пойдёте? Ладно, а мы вон в ту сторону! А кто по городу пойдёт?» Так, разбившись на мелкие группы, матросы разошлись по городу, берегу и рынку, присматриваясь ко всем собакам и потихоньку посвистывая особым тонким свистом, который Солёный безошибочно узнавал. Вечером все вернулись на корабль ни с чем, в мрачном настроении, а Мартьянов поднялся по трапу впервые за много месяцев с самым неприступным и надменным видом и тотчас лег на свою койку лицом к стене. Особенно всех расстроило то, что портовый сторож вспомнил, что большая рыжая, очень злая собака после ухода «Камы» часто приходила в порт и бродила вдоль причалов. Молоденький матросик, первогодок Миша, с горечью сказал?
– Если б знать, я бы двухмесячное жалованье отдал, чтобы его отсюда в Одессу переправили багажом!
На него посмотрели с презрением, и кто-то хмуро сказал:
– Подумаешь! А кто бы не дал?..
Наутро «Кама» должна была уходить в море. Ночью около трапа залаяла собака. Вахтенные бросились к борту, и из кубрика выскочили полуодетые матросы. Большая чёрная собака понуро протрусила мимо и, оглянувшись, испуганно шарахнулась, услышав голоса. А в это время бездомная и безымянная бродячая рыжая собака, у которой когда-то была кличка Солёный отлёживалась в пыльной канаве под железнодорожным мостом, дожидаясь рассвета, чтобы выйти на поиски пищи, Накануне на базарах были облавы на бродячих собак и по улицам ездили страшные ящики, откуда глухо доносились собачьи голоса, вопли испуга, жалобы и жалкий, просительный лай. Он сам еле ушёл от сетей и теперь даже во сне иногда принимался глухо рычать от бессильной ярости.
Едва рассвело, он поднялся, спокойно обошёл спящих под мостом людей – этих-то можно было не опасаться – и начал свой обход всех закоулков, где когда-то ему попадались съедобные отбросы, Ему очень не хотелось идти на базар, где бывали облавы, но его непреодолимо тянул туда голод. Он боялся, старался удержаться, но шаг за шагом, переулок за переулком оказывался всё ближе к базару. Вдруг он растерянно остановился и замер, шерсть на нём поднялась дыбом от волнения. Припав мордой к самой земле, он закружился на месте. С лихорадочной быстротой он вбирал в себя воздух, торопливо его выдыхал и снова жадно втягивал носом, обнюхивал неясные следы, запах которых сводил его с ума. Рыская по следам, он вышел на прямую и побежал по переулку к порту.
Люди испуганно сторонились: пёс нёсся, точно за ним гналась стая голодных волков. Он стремительно домчался до первых портовых складов, потерял след, снова нашёл его на обочине шоссе и, не отставая от грузовиков, следом за одним из них ворвался в портовую ограду через открытые ворота. Здесь он точно обезумел: следы были совсем свежие, они его звали, кричали ему: «Мы здесь!.. Сюда!.. Скорей!..» Как рыжая бомба, он проложил себе дорогу в сутолоке причалов и заметался около того места, откуда всего каких-нибудь несколько минут назад были убраны сходни отплывшей «Камы». Он уже распознавал следы отдельных людей: боцмана, Мартьянова, пропахшие камбузными запахами, следы мягких подошв кока, и перед ним был, как много месяцев назад, каменный обрыв и ещё пенившаяся вода – след корабля. Ветер дул с моря, и он слышал близкие запахи с самого корабля и видел, как он медленно заходил за другие стоящие у причалов суда, самым малым ходом выбираясь к выходу из гавани. Тогда, не спуская с него глаз, жадно нюхая воздух, он со всех ног бросился по бесконечно длинной дуге каменной стены брекватера догонять. Он мчался по дуге, надеясь выйти наперерез, как будто у выхода из порта, там, где на оконечности мола стоял маяк, он действительно мог перепрыгнуть с берега на борт… Как всегда бывает при прощании с портом, свободные матросы стояли на корме, облокотившись на леера и наблюдая, как медленно отодвигается назад белый, чужой город. Потом один матрос равнодушно сказал:
– Вот несётся!
Другой лениво перевёл глаза и сказал:
– Гонится за ним кто-нибудь, что ли?
– Кто там гонится? – без всякого интереса спросил третий.
И тут сразу двое закричали:
– Братцы! Смотри!
– Он, провалиться на этом месте, он!
Люди выскакивали из нижних помещений, бежали к левому борту, кричали: «Он!», «Не может быть!» Потом, задрав головы, все уставились на капитана, который стоял на мостике, подняв к глазам большой бинокль, и смотрел на высокую пустую стенку брекватера, по которой большими прыжками неслась рыжая собака. Капитан, не опуская бинокля, твёрдо сказал:
– Он!
На узком выходе из гавани нельзя было и думать останавливать двигатель. Это понимал самый последний матрос. Солёный первым добежал до маяка и смотрел на корабль, который проходил здесь совсем близко. Он трижды призывно пролаял и остался стоять, тяжело дыша после бега. «Кама» прошла узкий проход между двумя волноломами и вышла в море. Солёный перебежал на другую сторону каменной стены и не отрывал глаз от корабля, стоя на самом краю. Никто не слышал, как он стонет от отчаяния и волнения. Корабль очень медленно уходил на самом малом ходу подальше от стенки, которая всегда опасна для корабля. И в этот момент молоденький матросик-первогодок крикнул ему: «Прощай!» – и по глупости свистнул обычным призывным свистом. Солёный стоял на краю высокой стены. Воды он не боялся, но высоты боялся. Услышав знакомый, условный свист, он вздрогнул, и в нём что-то оборвалось. Его зовут! И он сильным, отчаянным прыжком грудью бросился с высоты в море.
Молодой матрос тут же получил с двух сторон разом две затрещины за свою глупость, а Солёный, вынырнув, встряхнулся, повернулся носом к кораблю и поплыл. По морю ходили невысокие круглые водяные холмы. Он поднимался на них вверх, потом опускался в низину и терял корабль из виду и снова поднимался, держа курс точно, как по компасу. Каждый раз, когда его поднимала волна, он видел, что корабль уходит от него всё дальше. Минутами он не видел ничего, кроме волн, но плыл прямо вперёд. Чайки начали собираться над ним, и он слышал их удивлённые, скрипучие крики. Шерсть у него намокла и отяжелела. Никогда он не плавал так долго и, начиная терять силы, поплыл медленнее. Волна его подняла, и он увидел корабль еще гораздо дальше от себя, чем в ту минуту, когда он кинулся в воду. И всё-таки он плыл к уходящему от него кораблю, вперёд, куда его звали вся его верность, всё мужество и твёрдость его сердца. Он слышал зов и знал, что будет плыть, пока есть дыхание и могут двигаться лапы.
Лодку спускали с «Камы» с такой быстротой, что почти уронили на воду. Затрещал и начал подвывать, переходя на высшую скорость, мотор. Боцман, стоя на мостике, указывал лодке направление, потому что голова собаки то еле виднелась, то вовсе пропадала в волнах. На носу лежал, высунувшись вперёд, Мартьянов. Ему из уважения уступили это место. Кроме моториста, в лодке, был ещё только матрос Миша. Боцман показывал то левее, то правее и вдруг стал рубить рукой прямо вниз, показывая, что надо искать на месте. На поверхности ничего не было видно. Только чайки кувыркались в воздухе, ныряя к воде. В провалах между двух волн на минуту возникла тёмная, точно облизанная голова Солёного. Моторка легла на борт, делая поворот. Мартьянов совсем перевесился через борт, так что Мише приходилось двумя руками держать его за пояс. Большой малахитово-зелёный холм воды поднялся у борта, и тут Мартьянов увидел необычайную картину. Солёный уже не мог всплыть. Над ним было полметра морской воды, глаза его были полузакрыты, но лапы медленно и равномерно двигались, он ещё плыл последними движениями под водой. Мартьянов, оттолкнув Мишу, прыгнул головой вперёд и ушёл под воду.
