Джан — глаза героя - Перовская Ольга Васильевна (читать книги полные TXT) 📗
В один из таких особенно мрачных дней знакомый нам председатель поссовета Иван Иванович Барков «на всем скаку» завернул к Семену Гавриловичу. Но на этот раз никакие старания заботливого друга не смогли расшевелить больного. Пришлось принимать срочные меры. Через несколько дней на имя Семена Гавриловича пришло сразу три письма.
В одном сообщалось, что Семену Гавриловичу будут отпускать из местного поселкового распределителя 30 литров молока в месяц. Кроме того, дано распоряжение о снабжении его теплым бельем и электрической плиткой для того, чтобы он мог сам приготовить себе еду. Письмо заканчивалось товарищеским приветом, пожеланием бодрости и здоровья и просьбой, в случае каких-либо затруднений, звонить прямо в исполком. Телефон ему на днях установят.
Алеша громко и с торжеством прочитал это письмо. Все трое ребят, собравшиеся в тот день проведать больного дядю Семена, восторженно прокричали «ура». Лицо Семена Гавриловича, на высоких подушках, слегка порозовело от волнения.
— А второе письмо от кого? — спросил он улыбаясь.
Второе письмо было из Общества слепых. Два товарища из правления, с которыми Семен Гаврилович познакомился во время первой поездки, справлялись о его здоровье, так как его давно почему-то не видно в музыкальной школе. Они спрашивали, успешно ли подвигается его обучение грамоте слепых и нотам? Обещали присылать к нему учителя на дом. Сообщали, что неподалеку, всего через четыре остановки по электричке, организуется трудовой коллектив инвалидов войны. Они приглашали Семена Гавриловича, если будет охота и силы, съездить туда, посмотреть, как у них там подвигается, дело, принять в нем участие, поделиться своими предложениями и советами.
Третье письмо было в большом, толстом пакете с депутатским штампом наверху. Депутат сообщал, что получил от Семена Гавриловича большое письмо. И вполне понимает его горе:
«… Но унывать ни в коем случае не годится, дорогой Семен Гаврилович! — писал депутат. — Вы живете в большой советской семье. Дайте срок, очистим воздух от фашистской чумы, тогда и вы, и все герои-фронтовики будете чувствовать на каждом шагу заботу о вас благодарной вам Родины.
И работа для всех найдется, вот увидите.
А теперь о вашей просьбе, она попала ко мне в исключительно счастливый момент, и благодаря трем (как в сказке) удачам вы получите то, что вам хочется.
Первая удача, что вы не теряете связи с миром, слушаете радиопередачи и потому, в добрый час, услыхали о нас, туляках, о нашей тульской промышленности и решили обратиться к нам с просьбой.
Вторая удача: на одном из заводов как раз в эти дни выполнили большой заказ на баяны для оркестра Московского военного округа, и, как всегда, „по сусекам поскребя“, — мы смогли набрать остаточков еще для одного инструмента.
Третья удача — прочел я как-то выдержки из вашего письма у нас на заводе, в клубе. Ребята самой молодой нашей бригады решили взять над вами шефство, по примеру детдомовца Алеши, что писал под вашу диктовку письмо. И самый наш прославленный мастер вызвался смастерить вам инструмент. Этот мастер — почтенный старец. Он давно уже вышел на пенсию, не работает, но со своими ребятами держит тесную связь. На заводе у нас множество его выучеников. Вот он и подбил эту свою гвардию под его руководством в особом показательном порядке изготовить для вас гармонию.
Она сегодня уже готова. Говорят, это — чудо-гармонь.
Если не очень для вас будет трудно, приезжайте за ней на завод самолично.
Ребята хотят познакомиться со своим подшефным, а мастер — передать вам из рук в руки свое любимое детище.
Весь коллектив завода приветствует вас. Мы надеемся, что наша голосистая туляночка станет вам верной помощницей и утешительницей…»
Во всех этих трех письмах словно билось живое сердце народа. Они вливали бодрость, новые силы, согревали заботой и участием.
Семен Гаврилович вместе с Алешей поехал в Тулу. Они прогостили на заводе три дня.
Алеша услышал рассказы Семена Гавриловича о его детстве, юности, о гражданской войне, о замечательном партизанском командире Кутене и о подвигах его маленького отряда, в котором сражался Семен Гаврилович во время гражданской войны. Вспоминал Сердюков и некоторые события из своей жизни военного летчика. Тут были и Халхин-гол, Испания, и финская война, и последняя смертельная схватка с фашистами.
Встречи с тульскими рабочими были простые, душевные. В красном уголке набивалось людей до отказа. Всем хотелось о многом порасспросить Семена Гавриловича. Перешли в большой клубный зал. Собирались по два раза в день, но и то не хватало ни места, ни времени.
В последний вечер, после воспоминаний Семена Гавриловича, к нему на сцену поднялся из зала старик, с белой, как снег, бородой. Он бережно нес, прижимая к груди, свое милое детище — драгоценный подарок рабочих слепому бойцу.
Под дружные аплодисменты он протянул этот дар Семену Гавриловичу.
Они обнялись. Зал захлопал еще оглушительнее. Всем захотелось послушать хоть раз эту чудо-гармонь.
На сцену вышел лучший в городе гармонист. Он взял инструмент из рук мастера и заиграл.
И так чист и полнозвучен был голос этой волшебной туляночки, что у всех остальных знаменитых тульских певуний, выступавших в тот вечер в концерте, как будто чуть-чуть запершило в горле.
«Болельщик»
Во дворе многоэтажного московского дома с утра до вечера раздавались ребячьи крики и хохот.
Стояла весна. Сад перед окнами словно весь разоделся в зеленое кружево, дорожки были посыпаны желтым песком, и на середине двора возвышалась песочная пирамида, окруженная низкой загородкой из досок.
Трава и цветы лезли на солнышке из-под земли, и ребят никакими калачами нельзя было заманить опять в надоевшие им за зиму комнаты.
Они бегали в догонялки, танцевали, боролись, играли с утра и до вечера, кричали и пели так оглушительно, что казалось, весь воздух над домом и садом звенит от их голосов.
Ловкий удар по мячу иногда вызывал целую бурю ликования. В таких случаях в широком окне третьего этажа появлялась и замирала от зависти и восхищения щенячья рыжая голова с черной звездой между острыми торчащими ушами.
С первых дней, как только хозяева вынули зимние рамы и распахнули окно, щенок не мог оторвать глаз от зелени, от птиц, с задорным чириканьем проносящихся над деревьями и кустами, от котов, путешествующих по балконным карнизам, и от ребят, упоенно гонявших мячи.
Он часами следил за игрой, подвывал, взвизгивал и нетерпеливо подпрыгивал.
Мяч свечкой взлетал у окошка. Из щенячьей груди вырывался восторженный лай. Но тут отворялась дверь из кухни, и хозяйка швыряла щетку или веник, стараясь забить в самый дальний угол непрошеного болельщика.
Выгрузив все проклятия и ругань, женщина удалялась, а ушастая голова снова появлялась в окне, полная самого горячего и простодушного любопытства.
Дети, кошки, собаки, машины — все это бегало и кричало на улице. В окна доносились острые запахи весенней земли, солнца, помойки… Джан рвался на волю всеми помыслами и желаниями. Иногда (ох, какой он тогда поднимал оглушительный лай и какую устраивал суету!!) хозяин говорил ему: «Подай сворку, Джан, и арапник! Пойдем погуляем!»
Пес, роняя от спешки, приносил свой ремень и плетеный ременный прут, доставал из-под кровати для хозяина сапоги, тормошил на вешалке его пальто, тащил впопыхах женские шляпки, галоши, войлочные спальные туфли и купальный халат и рад был все положить к ногам своего властелина, лишь бы… лишь бы скорее туда, на травку… покататься по ней на спине… подрыгать всеми четырьмя лапами…
Часто неуклюжий щенок в суете опрокидывал что-нибудь, и тогда вместо прогулки хозяйка больно стегала его арапником, а он огрызался из-под дивана, следя за ее ботинками горящими ненавистью глазами.
