В мире фантастики и приключений. Белый камень Эрдени - Брандис Евгений Павлович (читать книги полные .txt) 📗
«Цок-цок», «Цок-цок».
Была такая же тихая светящаяся ночь.
И было все впереди. И она верила в свою звезду. Вега! Она отыскала ее сейчас на небосклоне — затерянную — свою. Игольчатый луч ее шевельнулся в канале.
Вспомнила, как расставались с Димом на юге в то лето, когда они познакомились, и, лишь смутно надеясь на встречу в каком-то далеком будущем, она сказала ему;
«Когда вам захочется встретиться со мной взглядом, посмотрите на Вегу, — я обязательно почувствую ваш взгляд». Дим улыбнулся и обещал ей.
Потом — это было уже с Лео, он уезжал в командировку, она сказала ему: «Писем писать не будем, но каждый день в одиннадцать часов и ты и я давай посмотрим на Вегу, как будто скажем друг другу спокойной ночи». Это было, наверно, наивно, но зачем так нехорошо он усмехнулся и только пожал плечами?
«Цок-цок», «Цок-цок». Она идет под конвоем его взгляда.
В тот вечер, когда они шли с Димом, она сказала ему;
«Тысячи молоточков стучат в мой мозг. Если я через год-другой не сыграю так, чтобы обо мне сказали — это актриса, а не так себе, я просто сойду с ума или стану злой, как цепная собака».
«Цок-цок».
«Я не стала злой, как цепная собака, и не сошла с ума, но чего-то во мне не стало — меня не стало».
На горбатом мостике Лео окликнул Лику:
— Постоим, детка.
Она полуобернулась:
— Что тебе?
Он прислонился к решетке — в японской куртке с вывороченным воротниковым мехом:
— Какая тебя муха укусила? Муж тебя встречает, другая бы песни пела. Ну что тебе надо? Или не нравится, что встречаю?.. Ты скажи.
— Не нравится.
— Вот как.
— Надоела твоя бдительность, надоела, не хочу. — И она двинулась дальше.
Он сделал шаг, потянул ее за руку, взял затылок ее в ладонь.
— Бунтуешь? Не идет тебе.
— Ничего.
— Ищешь повода?
Она молчала, отвернув лицо.
— Захотела свободы — иди. О нем думаешь, об Иисусике, — угадал? (Она поняла, что он говорит о Диме.) Два сапога. Но знай: я человек страстей. Я могу… Ты знаешь. Во мне есть такое, чего я и сам боюсь.
Она рванулась и пошла. Он догнал. Взял за плечо, повернул.
— Пусти.
— Не пущу!
— Неужели ты думаешь, что после твоих угроз я еще буду стоять с тобой?
— Дура, — ведь люблю же. Не бегал бы за тобой.
Он сжал ей руки в запястьях. Она запрокинула лицо в небо, закусила губу, чтобы не закричать от боли.
— Давеча ты сказала, что у тебя задержка.
— Ну…
— Это правда?.. Все еще? — Он искал ее глаз.
— Какое это теперь имеет значение и вообще — какое это имеет значение?
— Не смей убивать ребенка. Мне надоело, я хочу семьи. Мне не нужна жена — кинозвезда — перекати-поле. Я хочу семьи! Ты для меня и так хороша. Я тебя и такую люблю еще больше. Я прошу — оставь. Слышишь?
Она покачала головой: нет.
Он оттолкнул ее и пошел в другую сторону — наугад, прямо по мостовой.
И тогда она, помедлив, сама не поняв себя, побежала за ним. Он убыстрил шаг. А она едва поспевала и забегала то с той, то с другой стороны.
— Не стыдно… женщину… ночью… среди города…
На них шало мчалось такси. Лео поднял руку. Машина, завизжав, остановилась. Открыл дверцу, втолкнул Лику, сам протиснулся с трудом, уселся, широко разъяв колени и сутуло наклонясь. Лика забилась в угол.
В шоферском зеркальце дрожало отражение виска и носа Лео.
Лику била дрожь, и она сжималась в комок, чтобы умерить ее. Он думает: так можно чего-то добиться… Еп хотелось пнуть его ногой: он был ей отвратителен своим самодовольным спокойствием и убежденностью в своей правоте. Она просто ненавидела его в эту минуту за то, что он заставил ее бежать за ним, как собачонку. В конце концов, это комплекс неполноценности — непременное желание унизить, чтобы самому выиграть в своих же глазах.
«Господи, я как загнанная мышь, неужели на свете нет человека, который понял бы меня?»
Они ехали мимо сада, и в сквозящих ветвях голых деревьев заними, посверкивая, ошалело гналась луна.
Кажется, Лика слишком громко вздохнула — почти простонала, — из зеркальца на нее взглянули встревоженные глаза шофера. И Лео недобро покосился.
Возле дома тронул таксиста за плечо. Вышел, распахнул дверцу рыцарским жестом:
— Адье, мадам… Я еще проветрюсь.
И вновь уселся в машину, размашисто хлопнув дверцей.
Этой ночью Лео, разумеется, не пришел. Она так и думала, что он не придет. Не впервой уже. Теперь ночь, две, три, четыре будет вынашивать свою обиду. Такое сладострастное мучительство он отрабатывал, еще на мамочке, убегая из дому с тринадцати лет. Сам провинится в чемнибудь — промотает школу, предпочтя ей Дину Дурбин в кинотеатре старинного фильма, — и дома уже не появляется: пусть мамочка помытарится, посходит с ума. Для ночевок зимой он приспособил старое кресло-развалюху, укоренив его на чердаке точечного дома, возле труб водяного отопления, и припас дешевую библиотечку Шерлока Холмса. Время от времени он все же позванивал домой из автомата уже за полночь и молчал в трубку, прислушиваясь к материнским интонациям, — дошла или не дошла до «кондиции». Если «дошла», значит, можно возвращаться и даже просить деньгу. Сначала деньга шла на мороженое или многосерийный вестерн, потом, с возрастанием потребностей, на возвращение «долга», за который могут «убить», на блок сигарет, коктейль или даже на импортные джинсы — в зависимости от количества выстраданных им (и мамочкой) ночей…
Теперь это инфантильное мучительство было перенесено на Лику.
И хотя подобные психологические экзерсисы практиковались довольно часто, Лика все равно не могла до конца уверовать в их садистское лиходейство. Она срывалась в жуткую истерику. Ее охватывал страх: с Лео непременно что-то случилось, он попал под трамвай, его пристукнули где-нибудь в проходных дворах, польстившись на его шикарный портфель или золотые запонки.
К тому же страшно было оставаться одной: пугала тишина, казалось, кто-то ходит по комнате, кто-то залез на балкон, что-то методически щелкало по оконному стеклу…
Она поднималась с постели и, накинув плед, сидела на подоконнике. С сумрачной, неверной надеждой встречала каждый светлячок такси, появлявшийся в конце улицы…
Лео не пришел ни в следующую, ни в третью ночь…
Да… как всегда: решил похлеще подсечь ее за губу, как форель… измотать? Или просто бросил? «Бросил» — придуманное слово. Что она перчатка? Ну уж ладно! Никому, как себе.
На рассвете третьего дня она «позвала» Дима.
Провела ноготком по зазору половицы за трельяжем паркет раздвинулся, и из-под пола, словно только и ждало этой минуты, выскочило устройство, подобное обыкновенному проигрывателю. Оставалось поставить на стерженек пластиночку. И направить иголочку — бережно и точненько. И пустить рычажок — «ход».
Вот тебе, Ленечка, сюрпризик!
В эту минуту она очень хотела, чтобы Димчик действительно явился. Хотя и не верила в эту «чертовщинку». Копошилась смутная боль, — явится и скажет: «Что же ты, миленькая, держала меня в пластиночке, как собака зарытую кость? Сколько лет? Что же ты, миленькая женушка, так… А? Почему — не сразу?..» А ведь она и хотела сразу, в тот же день, когда он умер, — три года назад. И был порыв. Потом подумала: а если и впрямь явится, — тот, еще ТОТ, который хранит тепло супружеского ложа, — что не будет тогда? Боже правый! И она откладывала — на день, на два, на месяц, на три… Прошел год. Потом все труднее было решиться: почему, мол, не включила пластияочку сразу?! Сразу! Коготок увяз — всей птичке пропасть, Кошмар…
А теперь уже все — одним махом: будь что будет!
Лео, не ночевавший уже несколько ночей, позвонил ей как раз тем утром, когда Дим явился к ней — явился в самом деле! Дим явился и сидел как раз в чешском креслице за чашкой кофе, когда позвонил Лео — по-телячьи дышал в трубку, ожидая ее вздоха, стона, доброго слова;
«Левушек, это ты?..»
Что бы там ни было — она все же любила его. Ненавидела и любила.
