Старое русло - Ванюшин Василий (список книг .txt) 📗
— Я согласен, Лина.
— Я буду рассказывать все новости нашей лагерной жизни, а вы должны слушать, молчать и есть — больше от вас ничего не требуется.
— На все согласен. Слушаю и молчу.
— Говорят, за несчастьем следует счастье, за ненастьем…
— Настье…
— Такого слова нет в русском языке. Молчите! За ненастьем следует хорошая погода. Со вчерашнего дня, как вы пришли в лагерь… Нет, вы не пришли, а прибрели, притащились. Если бы вы могли видеть тогда себя! Я подумала, что вы побывали в лапах у тигра. Я первая увидела вас.
— И первым человеком, которого я увидел в лагере, были вы, Лина.
— Молчите! Теперь вы хоть на себя похожи. А было что! Лицо в крови и грязи. Руки — страшно взглянуть — сплошная рана. Глаза, как у безумного. Ужас! Вы пытались улыбнуться, но это была улыбка сумасшедшего. У вас на висках я вижу несколько седых волос. Ведь их раньше не было. Вы были в большой беде, Алибек. Неужели правда, что вы провалились в какой-то страшный степной колодец? Я не расспрашиваю вас. Молчите! Вам нужен покой. После расскажете… Ведь лагерь искал вас и днем и ночью, все беспокоились…
— И вы беспокоились?
— Конечно. Теперь все это прошло. И я говорю, что за несчастьем следует хорошая погода… нет — счастье. И вот со вчерашнего дня, как вы вернулись в лагерь, экспедиции повезло в находках. Вчера вечером нашли знаете что?
— Что?
— Не поднимайтесь, лежите спокойно. Нашли клад.
— Золото?
— Лежите, вам говорят. Конечно, золото, — не камни.
— Где?
— Здесь, на берегу. Это археологическое золото — монеты времен Александра Македонского. Много! Насыпали целую сумку, я не могла поднять… Еще какие новости. Вчера вечером старый Жакуп разговорился. Он сказал мне, что двадцать пять лет назад его в этих местах чуть не расстреляли басмачи.
— Двадцать пять лет назад?
— Да. Не здесь, где наш лагерь, а подальше — там, где видна какая-то стена, половину ее свалило недавно, ветром — как раз в тот день, когда вы пропали… Жакуп сказал, что его спасли краснофлотцы. Почему краснофлотцы? Как они попали в пустыню? Как все это произошло? Молчит. Странный человек, этот Жакуп.
— Да.
— Но он хороший, честный. Не правда ли?
— Он скрытный.
— Он просто скромный и не любит говорить… Еще что? Сегодня утром уехал Юрий Сергеевич.
— Давно бы надо.
— Почему?
— Бездельник.
— Отец, как я поняла, примерно такого же мнения. При мне он сказал Юрию Сергеевичу: «Я полагаю, что прошло достаточно времени, чтобы выяснить вопрос — целесообразно ли пускать воду по старому руслу?» Юрий Сергеевич посмотрел сначала на отца, потом на меня и говорит: «Вы хотите, дорогой профессор, этим сказать, что мне здесь делать больше нечего и следует уехать?» Отец пожал плечами: «Вам лучше знать». А утром Купавин сел в машину и уехал.
— Вы сожалеете?
— Я? Почему это? Нисколько. Еще что? Сегодня или завтра утром пойдет, машина в город, привезет продукты, почту. Вы можете поехать в больницу.
— Я уже говорил, что не поеду.
— Ну, хорошо. Машина привезет свежие газеты, что-нибудь для развлечения в свободные часы. А то люди жалуются, что только и знают работать да спать. Ведь все решили, что вы ушли из лагеря от скуки, и жалеют, что не смогли вам помочь, когда вы попали в беду.
— Вы помогли мне Лина.
— Я? Каким образом? Я не отлучалась в это время из лагеря и ничего о вас не знала. Люди ходили, искали вас, хоть что-то делали, принимали меры, а я — ничего, только сидела и думала…
— Это главное. Я верил, что вы думали… Позвольте рассказать, что случилось со мной.
— Только очень коротко. Вам нельзя волноваться.
— Я действительно попал в страшную беду. Заплутал и нечаянно провалился… да, в колодец. Есть в пустынях заброшенные колодцы, очень глубокие. Их вырыли когда-то животноводы. Вот я и набрел на такой колодец. По краям он зарос колючкой, а тут еще ветер, песок в лицо — в двух шагах ничего не видно. Я провалился. В колодце было сухо, но гнездилась масса змей…
— Ужас! Молчите, потом расскажете.
— Я не буду об этом… Расскажу вот о чем. Я долго пытался выбраться наверх, но все срывался и под конец совершенно выбился из сил. Уже подумал, что смерть… И вспомнил ваши слова, даже вас… Помните, когда мы ехали на верблюдах и я еще хотел прыгнуть к вам… Вы сказали: «Не можете!» Но я прыгнул, когда надо было поддержать вас… И вот в темноту заброшенного колодца донеслось: «Не можете!» Я поднял голову и увидел ваше лицо, увидел вас такой, какая вы есть, и сказал себе: «Могу!»— и выбрался, пришел сюда.
— Я вам верю и не верю, Алибек. Конечно, вы могли вспомнить поездку на верблюдах, но услышать голос, увидеть меня — нет. Вы это выдумали, вот сейчас, ради разговора. Или у вас была галлюцинация, — можно понять психическое состояние человека, попавшего в безвыходное положение. У вас и вид-то был, когда появились в лагере, как у сумасшедшего, об этом я уже говорила.
— Нет, Лина, разум мой был нормальным. Правда, я приходил в отчаяние, но брал себя в руки. Уверяю, я слышал голос и видел вас, собрал всю силу воли, напряг до предела воображение и увидел.
— Вы все-таки большой выдумщик, Алибек, не обижайтесь. Повторяю, когда вы говорите об этом, я верю и не верю, скорее — не верю. Вы знаете, меня трудно обмануть. Шутку я понимаю. Но когда говорят серьезно и что-то не то, я чувствую сердцем. Поверьте, я не хвастаюсь. Зачем мне это! И сейчас я чувствую: вы говорите что-то не то… Признайтесь лучше, что вы присочинили кое-что.
— Нет… Я не рассказал вам и сотой доли того, что пришлось мне пережить в том страшном подземелье…
— Подземелье?
— Что? Я сказал так? Действительно, внизу колодец походил на подземелье: он обвалился, и я был как в пещере.
— Скоро вы скажете, что были в таинственном гроте, на дне которого лежат сокровища, на стенах свода сверкают алмазы, и вам чудились волшебницы-феи.
— Н-нет… Этого я не скажу. То-есть, как раз хочу сказать о фее. Это — вы…
— Ну, конечно, сочинитель, и сентиментальный. Откуда у вас такое? Человек, несомненно, мужественный и вдруг сентиментальность. Странно, как это может сочетаться. И мне думается, нет ли тут фальши… Я хочу понять вас. Расскажите о себе — как вы росли, где воспитывались?
— Где я воспитывался? Среди людей. Я не знал отца. Он оставил семью, ушел. Говорят, он был плохой человек. Судить его теперь поздно: его нет в живых. Мне мало пришлось жить и с матерью — она рано умерла. Может быть, то, что вы называете сентиментальностью, сочинительством, — я не обижаюсь на это — перешло ко мне от матери. У нее было нежное, любящее сердце. К тому же она была, по-современному сказать, композитором и, говорят, очень талантливым. Она сочиняла мелодии для домбры. Я помню ее, она играла и пела, радовалась песне и плакала. У нее был туберкулез…
Еще я помню, перед смертью она просила своих сестер — одна умерла во время войны, другая с внучатами сейчас в ауле, — не брать к себе меня, а отдать в детдом. Мать боялась, что в чужой семье меня будут обижать…
Я рос среди русских ребятишек и учился в русской школе, потом поступил в институт. В детдоме и в интернате я был одиноким. Я много читал и выбирал такие книги, которые уводили меня в жизнь, где подобные мне сироты и вообще обездоленные люди мужественно проходят через все лишения, совершают смелые поступки, и в один прекрасный момент становятся вровень с лучшими людьми, а то и выше. Я был почему-то уверен, что среди многих моих сверстников только для меня судьба в будущем приготовила что-то необычайное и у меня будет необыкновенная жизнь. Но годы идут, и пока ничего выдающегося не произошло. Остается только надеяться… И я буду жить верою в свое счастье. Какое оно, я еще точно не знаю, но прихожу к выводу, что все, что случается, — к лучшему. Подтверждение — эта ужасная история, чуть не гибель, — но я вознагражден тем, что, может быть, благодаря ей мы с вами ближе познакомились, разговариваем сейчас, как хорошие друзья, а это уже счастье для меня. Расскажите теперь о себе.
