Владетель Ниффльхейма (СИ) - Демина Карина (мир книг .TXT) 📗

Вершинин видел карлика в зеленом грязном наряде. Карлик прыгал, корчил рожи и грозил кому-то кулачками. Он был до того потешен, что Вершинин улыбнулся.

— Наверное, цирк лилипутов приехал, — сказал он медсестре, но та лишь плечами пожала: никаких карликов она не видела.

Примерещилось доктору.

Глава 5. Каменный дом

Дом стоял за высоким забором, одна сторона которого выходила на свалку, другая — на мрачный больной ельник, к третей жалась гнилая речушка, а четвертая была обращена воротами на дорогу. Дорога эта отличалась просто поразительным качеством покрытия, а еще полным отсутствием разметки, что нисколько не мешало Брунмиги. Он ехал прямо по центру и, торопясь, подхлестывал седобородого козла. Тот упрямился и не прибавлял шагу, но лишь поддавал задом, норовя скинуть седока. В грязной козлиной шерсти раздраженно звякали бубенцы, а узкую морду с отвислыми губами украшали желтые охряные полосы.

Поравнявшись с воротами, козел вскинулся на дыбы и протяжно заблеял.

Ворота открылись.

По ту их сторону не было ни поста охраны, ни собак, ни стриженых лужаек, цветочных кустов или ярких клумб. Сразу у забора начиналось обсидиановое поле. Гладкое, навощенное, оно жадно впитывало солнечный свет, но оставалось вечно голодным. А ниже камня, в коконе гримовых волос, билось сердце йотуна. Оно исправно гнало темные воды по жилам-проточинам, и неторопливые удары заставляли камень вздрагивать, а порой и выгибаться. Брунмиги опасался, что однажды обсидиановое зеркало треснет и выстрелит в небо острыми осколками. Но сердце замирало, и камень возвращался к прежним формам.

— Уже вернулся, Брунмиги? — Хозяин ждал во дворе, просто стоял, любуясь солнцем. И эта его привычка — выходить и замирать, вперив взгляд в лохматый шар светила — пугала Брунмиги также, как пугал голос, взгляд, да и все иное в этом человеке. — Надеюсь, порадуешь меня?

О Хозяине говорили много всякого, особенно раньше. Иные утверждали, что он — чудище в десять альнов [1] ростом. И что зубы у него железные, а глаза — стеклянные. Что левой рукой он драккар поднимет, а правой — и кнорр, доверха нагруженный. Что не убить его ни мечом, ни копьем, ни стрелой…

Про корабли Брунмиги ничего не знал и врать не стал бы, ну во всяком случае без особой на то необходимости, а вот внешность у Хозяина была самая что ни на есть человечья. Росту — альна три и то неполных. Зубы белые ровные, навряд ли железные. И глаза, хоть льдяно-прозрачные, но уж точно не из стекла. Седые волосы Хозяин по давешней привычке в косицы заплетал, а в каждую косицу по косточке прятал.

Нойда, что с него взять. Стоит на холоде и не мерзнет, выйдет на солнце — не согреется, сколько бы ни кутался в плащ из живых соболиных шкурок сшитый. Смотрят соболя на Брунмиги да скалятся, с ответом поторапливая.

Брунмиги сполз с козла и едва удержался, чтоб не бухнуться на колени:

— Не вышло, Хозяин!

— И что же тебе помешало? — голос был холоден, как ветра Йоля, и дрожь сотрясла Брунмиги от макушки до пяток.

— Ниссе, Хозяин! Он мальчишку бережет! Я уж уговаривал, уговаривал… и ласково, и пугал тоже… но разве ж Ниссе запугаешь? Упрямый их род! Пока дом стоит, то и на волосинку не подвинутся.

— Ясно. Пошли.

Брунмиги поплелся за хозяином в дом, который больше походил на могильный курган. В основании его лежали камни белые, круглые, будто черепа. А на них стояли камни красные, плоские, что клинки, бурей мечей срощенные. И ребрами поднималась крыша, сочилась тысячей дымов, один другого гуще. Шли дымы в небо, рождали туманы. Вдыхала их свалка, травилось воронье. Болел от них ельник, желтел иглой, осыпался до времени. Гнила заживо река, и Брунмиги, всякий раз оказываясь рядом, морщился болезненно да уговаривал воду потерпеть. А дорога оставалась прежней — гладкой, черной, мертвой. Она провожала туманы к городу и, подсеяв в седые дымы, скармливала людям.

Людей Брунмиги было не жаль.

— Ниссе ведь не сам тебе перечит? — спросил Хозяин, и соболиные головы, повернувшись к Брунмиги, зашипели.

— Он… он ничего не говорил.

— Не сам, — уже утвердительно произнес Хозяин. — Курганник снова игру затеял. Мало ему. Ну что ж, сыграем.

Он снова вывернул шею, в проломе крыши силясь разглядеть солнце. И замер, не дыша. Пришлось замереть и Брунмиги. Лишь соболя пересвистывались, обсуждая новость.

— Иди, — произнес Хозяин. — Оседлай зверя. Разговаривать будем.

Брунмиги опрометью кинулся из дома. Не любил он бывать внутри — чадно там, ледяно. И чучела в обындевевших шкурах хранят покой тысячи одного котла, под которыми горят тысяча и один костер. И все — зеленого, мертвого огня. Мечется неистово варево в котлах, брызжет ядовитой слюною, корчится в муках и, доходя до края, дымом становится. А когда выгорает в котле все до капельки, Хозяин новую порцию варева кидает, которое тогда и не варево еще, но то, о чем Брунмиги и думать мерзостно.

Нет, нет, людей ему ни капельки не жаль, но… реки-то травятся. И лес. И все иное, чего к людям отношенья не имеет.

От Хозяина эти свои мысли Брунмиги берег.

В миг, когда круглая луна выползла на небо, ворота вновь открылись. Вылетел из них белый медведь в красном чепраке, в золоченой сбруе. Тяжелым галопом пошел он по-над землей, и поземка полетела из-под лап, следы затирая.

Вылетел медведь на холм и остановился. Долго топтался он у плоского камня, взрыкивая и встряхивая треугольной головой, но потом все же улегся.

Всадник сошел на землю и, увязнув, поднял руки, показывая пустые ладони.

— Не спеши воевать, Курганник. Разговаривать будем.

— Так вроде не о чем нам с тобой говорить, Варг Безымянный, — но Курганник все же выполз из норы на треть. Устроившись в центре камня, перед самой медвежьей мордой, он достал из складок тела куриное яйцо и уколом когтя пробил рыжую скорлупу. — Ты же сам от нас отрекся. Или передумал?

— Нет.

— Тогда к чему все? Мальчишку ты не получишь.

— Он уже мой. Всегда был моим. И ты это знаешь. Ты вор, Хаугкаль.

— А ты — убийца. И что теперь?

— Я не хотел его убивать.

— Да ну?

Варг вытащил бубен из складок плаща. Сухие пальцы коснулись кожи, порождая звук глухой, тягучий, не то стон, не то крик.

— Я много думал с последней нашей… неудачи, — Варговы слова мешались с песней бубна. И рисованные красным фигурки плясали, грозя спрыгнуть с оленьей шкуры. — У нас… у вас ничего не выйдет. И стоит ли пытаться? Мучить их. Себя. Чего ради? Ты назвал меня убийцей. Но вы — хуже. Смерть — это милосердие.

— Мне вот что интересно, ты его жалеешь или себя? — поинтересовался Курганник.

Бубен уже не гудел — плакал в руках Варга, вертелся, желая вырваться, выскользнуть, полететь с горы прочь от хозяина.

— А ты сам? Ты же не о людях беспокоишься. Тебе на людей плевать. И на мальчишку тоже. Так в чем же дело? Дай, угадаю? Вы решили попробовать снова? — Варг двигался по кругу, не отдаляясь и не приближаясь к Курганнику. Земля хватала за ноги, но пока мягко, играючи. — Мало вам неудач? Мало…

Дрожали рисованные звезды, а с ними и древо миров, и сами миры со всеми существами, чья пляска теперь отдавала безумием. И падал с белой шкуры снег, а новорожденнй ветер подхватывал его, разнося окрест.

— Мертв Ниффльхейм. Льды покрыли русло Хвергельмира. Двенадцать потоков еще поят снега, но скоро иссякнут и они. Тебе ли не знать, Предвечный?

— Мне знать, — тонкий и острый, как шило, язык Курганника мелькал с непостижимой скоростью, вытягивая из яйца белок. — И потому говорю — смирись. У каждого своя дорога. Так иди же. Или хотя бы утихни, и тогда я забуду, что видел тебя здесь, марин приемыш.

Разломив яйцо пополам, Хаугкаль выкатил желтый шар прямо в глотку и смачно зачавкал.

— А может, это тебе отступить следует, Предвечный? — Варг легко пересек незримую черту, и камень под его ногой подернулся инеем. — Подумать хорошенько…