Восемь минут тревоги (сборник) - Пшеничников Виктор (читаем книги бесплатно .TXT) 📗
Лагунцов на ощупь сорвал тоненький стебелек, прикусил кончик зубами. От горечи сморщился. Поймал себя на мысли, что на душе не слаще. Все это утро, начавшееся с хлопот, Лагунцов думал то о жене, то о замполите Завьялове, о пролегшей между ними незримой черте, которую оба словно боялись переступить… Хитер Завьялов, все осторожничает, слова лишнего не произнесет, словно они у него на вес золота. Хотя чего он, Лагунцов, так печется о нем? Замполит скоро уедет на учебу в академию, и все то недоговоренное, неразрешенное, что копилось в душе капитана, так и останется с ним тяжким грузом. Похоже, что Завьялов задержался у него на заставе, как скорый поезд на полустанке. Придет час — и его жена Наталья Савельевна, вслух мечтавшая о столице, на прощанье помашет Лагунцову из окна белой ручкой, сияя глазами: «В Москву, в Москву, в Москву…» И, наверно, их толстощекая важничающая Ирочка станет чертить пальчиком по вагонному стеклу замысловатые круги, пока дочь Лагунцова, Оленька, будет смотреть сквозь запотевшее стекло на уезжающую подругу…
— Товарищ капитан! — окликнули его от дороги. — Машина готова.
Лагунцов сел в газик. Водитель включил скорость, и капитана качнуло. Поехали. У соседей Лагунцов надеялся раздобыть десятка два анкерных болтов для новой металлической вышки. Старая, деревянная, уже совсем расшаталась, нижние опоры подгнили, того и гляди, дунет ветерок покрепче и опрокинет. «Надо менять», — накануне решил Лагунцов, когда планировал эту поездку к правофланговому соседу, к Бойко.
Бойко — мужик не жадный, прикидывал в уме капитан возможности начальника соседней заставы. Правда, старшина у него скуповат, но если посулить Бойко изоляторы — а Бойко они нужны позарез, — тот нажмет и на старшину — В конце-концов им не к спеху, запасутся болтами после, у них судоремонтные мастерские, считай, под боком, недаром застава стоит на заливе. Курорт, а не застава, нам бы такую…
За размышлениями время текло быстро. Вот и соседняя застава, маячит впереди ажурный теремок вышки часового, в сером небе зыбкий, невесомый, как мираж. Оставшаяся позади бетонная дорога в обрамлении замшелых лип с побеленными стволами, мелькавшими по всей линии шоссе, уткнулась в ворота.
— Где капитан Бойко? — спросил Лагунцов дежурного, едва машина поравнялась с казармой.
— С расчетом прожекторной установки уехал к заливу, на пост технического наблюдения, — чуть ли не весело отчеканил дежурный и пояснил: — Радиолокационная станция обнаружила цель.
Лагунцов пристально вгляделся в смуглое лицо дежурного: многословен.
— Соедините с ним, — попросил капитан и взял телефонную трубку.
Услышав знакомый голос, Бойко обрадовался:
— Чего заранее не позвонил, сосед? Встретил бы как полагается.
— Да мои мо?лодцы никак твой «Родник» не прозвонят. Встречай так, без приготовлений. Невелик гость.
— Тогда давай прямиком ко мне. Сам к тебе не могу — работа.
Лагунцов все медлил, не опускал трубку на рычаг, словно взвешивал. Умеет Бойко так произнести это немудрящее слово «работа», что твой собственный труд покажется вдруг забавой, приятным необременительным занятием, не больше, а неурочная поездка по важному делу обернется не то туристской экскурсией, не то бесцельным шатанием.
«Ковырнет, обидит — и не поморщится, — с досадой подумал Лагунцов. — Ну, Бойко, дай срок, отыграюсь».
— Пресня-як! — длинно позвал Лагунцов шофера, хотя тот находился рядом, за дверью. — Поехали на залив!
Газик развернулся, облив светом застывшего у крыльца казармы алебастрового лебедя с желтыми дождевыми потеками на крыльях, ходко помчался к берегу, откуда издалека, нарастая, доносился густой татакающий гул двигателя и нежно, словно акварель, голубело небо от невидимого пока что за горкой прожектора.
Бойко стоял на бетонной площадке, лицом к заливу, всем телом облокотившись на железные перильца мостика, нависавшего над водой, и неотрывно следил за лучом. На приезд Лагунцова даже не обернулся: прежде всего работа, «объятия» потом… Что ж, Бойко, один-ноль в твою пользу. Над головой Бойко, рассыпая искры, в зеркальном блюдце прожектора горел электрод, рождая бурю огня и света. Стократно отражаясь в дольках зеркал, свет получал какое-то магниевое, неземное сияние. Луч скользил по спокойной глади, и там, где он соприкасался с маслянистой водой, казалось, закипали буруны. Вот снялась с воды и бешено забила крыльями потревоженная чайка. Толстый, как ствол раскаленной пушки, бело-голубой луч по-прежнему плавно сдвигался влево, метр за метром ощупывал темноту, и темнота заметно сдвигалась, словно была создана из твердого вещества.
Лагунцов стоял на земле неподалеку от мостика. До его слуха отчетливо доносились команды, время от времени подаваемые Бойко. Вот на какой-то миг матово блеснул в луче прожектора силуэт судна, и тотчас послышались звонкие от напряжения голоса наблюдателя и старшего расчета:
— Цель вижу!
«Глазастые хлопцы», — подумал Лагунцов, не без зависти любуясь четкой и впрямь красивой работой.
— Опознать цель! — коротко бросил Бойко. Услышал в ответ, что прямо по лучу — сухогруз, по-видимому, сорванный с якоря, и лишь затем повернулся к Лагунцову: — Ну, здравствуй! — пожал ему руку. — Задал нам хлопот, треклятый… Осмотреть судно!
Моторист заранее спущенного на воду пограничного катера, казалось, только и ждал этой команды. Он резко увеличил обороты двигателя, и катер, взбивая форштевнем сонную воду залива, устремился по световой дорожке к дрейфующему сухогрузу.
Некоторое время было видно, как по палубе призрачно, будто подвешенные в воздухе, блуждали огни аккумуляторных фонарей, потом с сухогруза на берег по рации сообщили: все чисто, ни одной живой души не обнаружено.
— Кистайкин! — зычно позвал Бойко куда-то в темноту. — Свяжитесь с портом. Передайте: обнаружен сухогруз, сносит к берегу. Прожектор на место… Пошли, — Бойко приглашающе кивнул Лагунцову.
Прожектор погас, и предутренняя зыбкая темнота окутала залив. Дизель еще поработал на угасающих оборотах, потом и он смолк, будто захлебнулся. Слышался лишь плеск воды у прибрежной кромки, где днем — Лагунцов об этом знал — у обкатанных камней копится гипюр рыжей морской пены и золотисто светятся янтарные выбросы. Как-то после отлива Лагунцов насобирал их целый ворох — молочных, словно ошкуренных грубой наждачкой, крапчатых, медовых, попался даже один розовый, как барбариска, — высыпал оттянувшее карманы добро в Оленькины подставленные ладони: играй. А Оленька выложила из янтаря крошечный домик, сказала, что это застава, и розовый камешек поместила над крышей, будто государственный флаг… Она к игрушкам-то почти не притрагивалась, пустому патрону сигнальной ракеты радовалась больше, чем кукле, и все порывалась пришить к своему клетчатому пальто вместо перламутровых голубых пуговиц солдатские, со звездой… Помнится, тогда, сидя на корточках возле янтарной заставы, Лагунцов со вздохом погладил дочь по голове: «Тебе не Оленькой бы родиться, а Олегом, чтобы брюки носить да китель…» Подумал так, нахлобучив на Оленькину головку свою офицерскую фуражку, и до конца дня ходил по заставе хмурый, из-за сущих мелочей распекал солдат, те даже начали избегать его, чтобы лишний раз не попадаться на глаза.
Не любил себя Лагунцов в такие моменты, даже презирал за свое неумение затормозить на крутом повороте, как это удавалось Завьялову, но и поделать с собой ничего не мог. Позже, конечно, перекипало, раздражение исчезало бесследно, но перед солдатами было неловко за свою слабость, напрасный крик. Хорошо еще, что в тот раз приехал ветврач из отряда, серьезный, не по годам вдумчивый старший лейтенант, и Лагунцов вместе с ним отправился к вольерам на осмотр служебных собак, постепенно отвлекся, иначе неизвестно, чем бы все это могло кончиться.
Поделись сейчас с Бойко своими переживаниями — наверняка не поймет, еще и посмеется, как над пустяком. Для него, черта толстокожего, костер в собственном доме — еще не пожар, вода по самые уши — далеко не океан. «У меня принцип, — не без гордости поучал он молодых офицеров, — железный принцип: все, что не касается службы — шелуха, семечки, и внимания недостойно. Если командующий сердится, что ему подали слишком холодную или слишком горячую кашу, место ему — в кухне, а не на поле боя». Такой это был человек.
